А через месяц приезжает молодой, невидный такой паренек из Минска на машине вместе с нашими, что по хлеб ездили. И, не заходя к председателю, давай ходить по колхозникам. С меня аккурат и начал. Ну, людям чего таиться? Каждый и выкладывает, как оно и что на самом деле. Да и само в глаза лезет. С неделю пожил он у нас и только напоследок зашел к председателю. Посмотрел все книги бухгалтерские и уехал себе. А еще через неделю как грохнули наш колхоз в центральной газете. Дробыш чуть концы не отдал, чуть не помешался. А люди хвалят этого парня. Правду пишет. Вот тогда мы и выбрали Пилипа Баразну председателем. Даром что молодой, с головой хлопец.

— С ним колхоз выйдет в люди, — подтвердил зоотехник.

Антось кончил свой полдник. Опенькин проглядывал газету. Неподалеку от него сидел Ленька и зачеркивал в черновике одно за другим решения своего неподатливого примера. От неудачи он раскраснелся, измазал чернилами не только руки, но и нос, щеки и, утратив уже всякую надежду на то, что справится сам, как всегда, прибегнул к помощи сестры:

— Валя, посмотри, может, найдешь ошибку.

Валя отложила свою тетрадку и взяла Ленькину. Зоотехник краем глаза наблюдал за ней.

— Ничего не понимаю, все будто правильно. — Валя сверила свой ответ с задачником и огорчилась несовпадением. — Ничего не понимаю.

— Вот и у меня тоже, Валька. — Мальчик обрадовался, что не только у него не получается. И тут же пришла счастливая догадка: — Наверно, пример неправильный, наверно, ошибка в задачнике.

— Подожди, еще раз попробую.

— Эх вы, академики! Кто же раскрывает сначала фигурные скобки, когда есть круглые и квадратные? — пододвинулся ближе к Леньке Опенькин.

И снова ни Валя, ни Ленька не обиделись, а, наоборот, почувствовали приязнь к этому человеку с улыбкой в светлых серых глазах.

— И вправду дурная, — шлепнула себя ладонью по лбу девочка.

— Эх ты, Валька! — быстро сменил позицию Ленька. — А еще седьмой кончаешь.

— Видали его? Готов уже в герои себя зачислить, — рассмеялся Опенькин. — А сам обыкновенный двурушник.

— Я же так и начал решать, только примеры спутал.

— Молчи лучше, решатель! — накинулась на него Прося, собирая со стола. — Нет чтобы за уроки сесть. Только и знаете, что рыщете с этим головорезом коршуновским… Что вы натворили в субботу у Степана в саду?

Должно быть, в словах мачехи скрывалась какая-то неприятная правда, потому что Ленька покраснел, как маков цвет, отвернулся и стал торопливо листать задачник.

Догадываясь, что за смущением сына таится что-то, Антось строго взглянул на него и повторил вопрос жены:

— Что ты делал у Степана в саду, Левон?

— Ничего, — еще ниже склонился над книгой Ленька.

— Как это ничего, когда Степиха сказала вчера, что вы с этим Коршунцом ульи вскрывали, залезть хотели? Хорошо, Степан нарвался на вас.

— Мы не вскрывали… Мы не лезли! — сгорая от стыда и обиды за то, в чем обвиняют его, крикнул Ленька. — Мы только слушали, как они там шевелятся, жужжат. А потом Степан вышел — из-за гумна, разорался, что ульи хотим открыть, мед украсть…

Чувствовалось, что позор этого обвинения Ленька уже пережил молча, один на один со своей совестью.

— Срамотища какая! Вся бригада слышала… — Просе казалось, что мало, что надо еще подбросить обвинительный материал.

— Если застал их возле улья, почему не привел домой, к отцу? — спросила Валя.

Ей хотелось помочь брату. Знала, что не способен он на такие проделки, а вдруг подговорил кто…

— Помолчи, Валя, не суйся не в свое дело, — сердито прервал отец. — Не хватало еще, чтоб люди приводили моих детей с краденым. — И снова грозно: — Если повторится еще такое, Левон, не жди пощады. Слышал?

Леня сидел, уткнувшись в задачник, не отзываясь на слова отца.

— Хорошим родителям детей не приводят с краденым!

Валя не собиралась сказать того, что сказала. Она и потом не могла вспомнить, откуда они взялись, как вырвались, эти жестокие слова. Ей было ясно только одно — что вызваны они обидой за брата: к чему заводить было этот разговор при чужом человеке?

— Что ты сказала? — всем корпусом повернулся к ней отец, и словно черная туча накрыла его лицо. Изменить нельзя было уже ничего, да Валя и не хотела ничего менять.

— Не сомневайся, Коршуниха не ждала бы минуты, чтоб наплести отцу на сына, да еще при людях. Виноват, так сама бы всыпала…

— Божечко, мой боже, опять мачеха виновата, — завопила Прося, — виновата, что не задала ему, а упаси боже пальцем дотронуться… Ты же первая глаза бы выцарапала.

— Если и вправду воровал, надо было так тронуть, чтоб навсегда охоту отбить. А если просто баба языком мелет, нечего из мальчишки вора делать.

Валя тут же остыла, и в словах ее не было ни злости, ни желания оскорбить Просю. Это были уже слова не девочки, — взрослой, рассудительной женщины, человека, которому пришлось столкнуться с жизнью лицом к лицу.

Отец слушал и молчал. Его рассердило, что дочь заступилась за мальчика, которому нужно твердо, раз и навсегда, запомнить, что чужой мед не сделает жизнь сладкой, до добра не доведет. И в то же время где-то в душе точило: родная мать и высоко замахнется, да не больно бьет. Родная мать действительно отлупила бы, если правда, а не выбрала момент, чтобы выставить сына воришкой и в чужих, и в отцовских глазах.

Родная мать…

Антось Соловей тяжело поднялся из-за стола, молча оделся и, ощущая неловкость оттого, что Опенькин стал свидетелем только что разразившейся ссоры, глухо сказал:

— Пошли, Борис Михайлович.

Тот быстро попрощался, и они вышли. В доме осталась напряженная тишина.

…По дороге на консультацию — сегодня у них алгебра… — за Валей зашла подружка — Надька, смешливая, краснощекая.

Валя доглаживала новое платье, которое сшила себе к экзаменам.

— Сама кончала? Не испортила? Зря не пришла к нам, мама моя помогла бы. Проська тоже ведь портниха, не могла, что ли? — тараторила Надька.

Старательно разглаживая боковые швы, Валя не без гордости ответила:

— Все сама, не нужна мне ничья помощь.

— А я иголки в руках держать не умею.

Валя с усмешкой слушала подругу, не перебивая.

— Ты вот все умеешь, все сама делаешь! С Проськой тоже ничего не случилось бы, могла бы…

— Так ведь не сидит сложа руки. Каждый день в колхоз на работу. Она и предлагала: «Давай я», — да не нравится мне ее шитье: налепит сборочек да оборочек, и не поймешь, что к чему.

— У нее специальность — халаты, — показывая на Просин, пестрый фланелевый, засмеялась Надька.

— И тут нашила столько пуговиц, застегнуть не успевает, — с незлобивой усмешкой подтвердила Валя. Помолчала минутку. — Смех смехом, а вот алгебру могу завалить. Не получаются задачи на уравнение.

Надька, которая была уверена в себе, беспечно махнула рукой: глупости, не завалишь… Подружки сидели у раскрытого окна. Рядом с ним только что распустилась сирень. Тонкий запах ее наполнял комнату весенней свежестью. Надька перегнулась через подоконник, уткнулась лицом в это сиреневое цветение. Валя тоже высунулась в окно. Под крышей вились ласточки. Одна в гнезде высиживала птенцов и, пронзительно пища, командовала. Другая, держа в клюве соломинку, никак не могла сообразить, куда лучше приспособить ее. Наверно, той, что в гнезде, не по нутру была такая медлительность.

Вдруг Надька выпрямилась и повернулась к Вале лицом, на котором была непривычная серьезность:

— Ты кем хочешь быть?

— Уже говорила тебе — в колхозе работать…

— Господи, скучища какая! — перебила Надька. — А я в город! Завидую своей тетке минской! Куда только не водит, когда приеду к ней на каникулы. И в кино, и в театр… А я, Валя, хочу быть артисткой. Прочитала недавно книжку «Овод» и представила, какой была бы Джеммой на сцене. Помнишь? «Артур! Мой друг, мой мальчик!..»

На подоконнике, зажмурившись и не воспринимая никаких драматических монологов, беззаботно дремал старый кот Рыжик с отрубленным хвостом. Надька прижалась круглой розовой щекой к его шелковистой шерсти и на минуту замерла. Валя покатывалась от смеха.