— «Артур! Мой Артур!» — снова трагическим шепотом повторила Надька.
— Смотри, Рыжик сразу разобрался: перед ним великая артистка, — давясь от смеха, еле выговорила Валя.
Бездельник Рыжик приоткрыл глаза и, не проявив никакого интереса, лениво мяукнул.
— Жалкий, — презрительно бросила ему Надька, — что ты смыслишь!
Повесив Валино платье на плечики, она подошла к шкафу.
— Ого! Тут и носа ткнуть некуда. Проську хоть еще раз замуж выдавай — столько всего.
— А я там не вешаю. Я свое и мамино на стенку и простыней закрываю. Не хочу, чтоб ее юбки висели с мамиными вещами.
Понимая, что этот разговор неприятен подруге, Надька со свойственной ей легкостью тут же перескочила на другое:
— Где такой утюг отхватили? Я сколько мать грызу, чтобы купила, — ни за что! «Не большая, говорит, пани. И старый сгодится. Углей в печке хватает…» А что отец про твои намерения? — вернулась она вдруг к прежней теме.
— Хочет, чтоб десятилетку кончила, а Проська в сельскохозяйственный техникум посылает. И специальность, мол, хорошая, и близко, и еду удобно возить. Знаю я, для чего он ей, этот техникум: скорее из дома выпроводить.
— А ты не иди. — В голосе Надьки прозвучал вызов.
— Посмотрим еще, как оно будет. Может, и пойду, — отозвалась Валя.
— Правильно! — Что правильно, Надька и сама не знала и тут же стала опять восторженно рисовать свое будущее: — А я только в артистки. И мама уже согласна. Только сдам экзамены — и к тетке, похожу по театрам.
Экзамены, и девочкам пришлось спуститься с неба на землю.
— Пошли, — как-то сразу поникла Надька и взглянула в зеркальце. — Ну какая я Джемма? Красная, как редиска.
…На другой день после выпускного вечера отец сказал:
— Кончай, дочушка, десятый класс, а там поживем — поглядим. В колхозе поработаешь, а если захочешь, дальше в институт пойдешь.
— Ну, а пойдет в институт, да загонят туда, где Макар телят пасет. Кто ей там подсобит? Велика корысть от этих институтов. Вон Опенькин кончил, а вместе с тобой по ферме мотается, телят выхаживает, на весы ставит, — всунулась в разговор Прося.
— Ну и глупая ты баба, — не выдержал Антось. — «На весы ставит»… Да Опенькин диссертацию на этих телятах защитит, ученым станет!
— Так то ж мужик, — не сдавалась Прося. — А девке что? Пятнадцать лет учиться. Все равно замуж. Мало таких ученых сидят, детей нянчат?
— Рано еще про замуж поминать.
— Не рано, коли хлопцы домой провожают. С Женькой Цвирковым до утра просидели у нас на лавочке. — Прося отнюдь не собиралась ябедничать, просто решила пошутить.
Но Вале слова ее показались обидными. Как и всегда, когда кто-то неумело, грубо прикасался к тому, что ей было дорого, она мгновенно вскипела:
— И хорошо, что проводил, и хорошо, что сидели. Вам-то что? Семь лет вместе учились, и посидеть нельзя? И до утра никто не сидел.
— Слова по-людски от тебя не услышишь. Семь классов кончила, а жало как у осы. Еще три года на отцовских хлебах просидишь, что тогда будет! В дом не войдешь!
— Не беспокойтесь, не буду я три года на ваших хлебах. И без них не пропаду. В наймички не пойду. — И Валя, расстроенная, выбежала из хаты.
— Зачем ты хлебом попрекнула ее? Неужели не хватит его на всех? — сердито выговаривал Антось жене.
— Так он сам у тебя в горле встанет, пусть только посидит еще на твоем горбу.
В голосе Проси на этот раз звучали неподдельная злость и желание уязвить обоих — и мужа, и падчерицу. Антось впервые понял это и, вздохнув, задумался. «Может, и правда лучше, если пойдет в техникум. И ей поспокойнее, и в доме тише». Ничего, однако, не сказав вслух, он подошел к двери и столкнулся с Леней, в руках у которого была удочка и банка с червяками.
— Куда это, рыбак? — поинтересовался отец, с удовольствием глядя на загорелое лицо мальчика.
Босой, в синих трусиках, Леня казался вылепленным из одного куска обожженной глины, так ровно и прочно лег загар на его сильные руки, спину, на голенастые ноги.
— Чего-нибудь поесть хочу… Валя дома?
— Нет, ушла. Скажи матери — она сала даст.
— А Валя куда? — У Леньки сразу упало настроение. Это не ускользнуло от отца, и, чтоб Ленька не изменил своего намерения, он предложил: — Оставь тут, у двери, червяков, беги за едой, и пошли вместе. Я тоже на речку. Поглядеть, как там коровы на покосе ходят. Первый день выпустили.
— Я сейчас… Подожди, — обрадовался Леня, — только возьму…
Через несколько минут он вернулся с большой краюхой хлеба.
— А сало?
— Я попросил, а она говорит: «Бери сам». А я не хочу сам по кадкам лазить.
— Смотри, какой пан! Ты же не обедал, летал где-то. Пойдем вдвоем полазим по кадкам.
— Тат, а хлопцы дразнили Снежка. Мишка Коршунов камнем в него, так я ему врезал…
— Скажи Мишке своему — еще раз сунется, настою в правлении, чтобы сняли десять трудодней с отца. И это еще хорошо, а разозлится бык, он вам кишки выпустит.
— Меня Снежок не боится. Он лежит, а я ему лоб глажу, и он ничего. И Вали не боится.
— Смотрите, не очень приставайте к нему.
— Тат, а вот Валя с классной наставницей.
Валя вышла из двора школы вместе с невысокой смуглой женщиной. Та что-то горячо говорила, а Валя слушала, наклонив голову, молчала, и не понять было, согласна она с учительницей или думает по-своему.
«За документами бегала», — догадался Антось, и на душе у него стало тяжело.
— Вот и хорошо, что встретились, Антон Иванович, я как раз к вам шла, — отвечая на приветствие, сказала учительница.
— И я рад, Лариса Михайловна.
— Знаете, что придумала ваша дочка непокорная? — без всякого предисловия спросила учительница. — Хочет поступать в техникум. А я, и директор, и все учителя советуют ей в восьмой класс. Она способная. Правда, этот последний год шла неровно.
— И я уговариваю остаться в школе.
— Зачем ты так? Сам ведь знаешь, не передумаю. И причину знаешь.
Антось ничего не ответил и повернулся к учительнице.
— Скажу, Лариса Михайловна, уважая вас и не таясь, хоть и не надо было при детях: нехорошо сейчас в нашем доме, и учиться ей будет трудно. Сами знаете обстановку, все знаете!.. Больше ничего я вам не скажу. Только то, что детям своим не враг, хочу, чтобы лучше им жилось и учиться легче было.
Слова были произнесены, все молчали.
— Ну что ж, — подумав, сказала Лариса Михайловна, — пусть будет так. Может, это и разумнее.
Со дня на день Валя ожидала вызова на экзамены. Первое время каждый день сама встречала почтальона Федю Жука, надеясь, что принесет долгожданное письмо.
Белобрысый веснушчатый Федя, подволакивая правую ногу, которая была у него короче, шел рядом с велосипедом и отвечал неизменно:
— Пишут!
Недели через полторы за этот ответ Валя возненавидела и его, и его веснушки, и бедную укороченную ногу так, что даже перестала спрашивать. Стояла у калитки, когда ковылял мимо, и не глядела в его сторону. А он, ухмыляясь, скалил зубы:
— Пишут тебе, Валя, пишут еще!
Потом даже и к воротам не выходила, только Леню посылала к нему: «Нету нам?» — хотя ниоткуда писем они больше не ждали. Фронтовые друзья отца, наверное, так же, как и он, потеряли его адрес, а родня вся жила близко.
Наконец Валя не выдержала и сама пошла на почту наведаться, узнать, не пропало ли случайно ее письмо с документами. Тогда вообще ответа не жди. Но на почте сказали, что такие справки наводят не раньше чем через месяц после того, как письмо отправлено, а до этого срока далеко еще.
Оставалось ждать, ломать голову и надеяться.
…И вот когда Валя и Леньке запретила заикаться о письме, оно пришло наконец. И принес его не кто иной, а тот же Федя Жук. Он держал в руках обыкновенный белый конверт, надписанный чьим-то не очень разборчивым почерком.
— Федечка, миленький, давай, — схватила его за руку Валя, забыв, что еще вчера этот Федя казался ей самым вредным существом на свете.
