Баруков внимательно посмотрел на него.

— Вот что, Андрей Иванович. Составьте там у себя смету, прикиньте, что вам и сколько чего надо, и давайте браться за клуб. Надо и фермы строить, и про людей не забывать. Когда все разметите, подскочи сюда к нам в райком или исполком… Посадим рядом Цыбульку и не слезем с его горба, пока не вырвем все, что можно у него вырвать для стройки. Я за вас горой встану.

— Спасибо, Адам Андреевич. За сметой дело не станет. Схожу еще в исполком, посоветуюсь со строителями.

— Вот-вот. Все учтите, все взвесьте. Чтоб не с бухты-барахты… — Баруков встал, чтоб размяться. — Ага, сушай, Протасевич, чуть не забыл. Приходила к нам сегодня учительница. Получила назначение в вашу школу.

— В нашу школу, теперь? Посреди зимы? И при чем тут я?

— Именно теперь. Кто-то у вас идет в декрет. А при чем тут ты? — Баруков хитро прищурился, готовый переключить разговор с делового на шутливый. — Ну, как тебе сказать: дивчина молодая, красивая. Подкинь ее. Не пешком же ей в «Победу» тащиться.

— Ах, вот что. С удовольствием. Где она сейчас?

— Видишь, откуда прыть взялась. Ясно: молодая, красивая. А с женой как у тебя? — Баруков был осведомлен о семейных обстоятельствах Протасевича.

— А! — махнул тот рукой, давая понять этим коротким «а», что не о чем речь вести.

— С характером она у тебя женщина, — чувствовалось, однако, что характер этот не по душе секретарю райкома. — А моя, поверишь, — неожиданно ему захотелось похвалиться своей женой, — моя хоть на край света за мной. Браток ты мой, куда только не кидали меня после войны, когда из леса, из партизан вернулся. И она хоть бы слово когда! Женя, только скажешь ей, готовься в поход. Так что ты думаешь: через два дня, смотрю, все сумки-клумки связаны. Сидят хлопцы мои уже на узлах. Их у меня трое. Хоть бы одну девчонку матери на подмогу.

Понимая, что его слова не утешают Протасевича, а скорее, наоборот, бередят сердце, Баруков подошел к нему, сочувственно положил руку на плечо.

— Не поддавайся, браток, слабости. Умная женщина, она не сможет не понять.

— Не понимает, Адам Андреевич! — как отрезал Андрей, побледнев. — Не понимает!

Баруков беспомощно потер лоб.

— Ну, раз такая она, позвоню сейчас в районо. Пускай приходит эта молодая учительница.

— Только, видно, и остается, — усмехнулся Протасевич.

Через час он, уже окончательно покончив с делами, собрался в колхоз.

Ухоженная лошадка, кажется, не бежала, летела, словно пушинку несла легкий возок. Сзади рядом с Протасевичем сидела молоденькая девушка в пуховом белом платке.

Прислоняясь на ухабах к нему, она быстренько отодвигалась на край сиденья и, краснея, отводила в сторону глаза.

Это и была та учительница, о которой шел разговор в райкоме.

Весна пришла дружная и веселая. За несколько дней кончился ледоход. Пролился первый спорый дождик. И нахолодавшая земля умылась, грелась сейчас на солнце.

На лужайках и обмежках выскакивала травка, проклевывались из почек клейкие листочки. И скоро уже все вокруг звенело, сливалось с голосами жаворонков. Грохала, гремела колхозная кузница, ремонтировались последние лемехи, натужно буксовала, взбираясь на горку, пятитонка Митьки Моцика, груженная саманными блоками, звонкими, как обливные крынки: с утра допоздна шипели и свистели на лесопилке пилы, укладывали доски для строительства.

На взгорке по соседству с новой конюшней и коровником красовался только-только сооруженный из саманных блоков гараж — на пять колхозных грузовиков и председательский (подаренный еще три года назад колхозу на бедность) газик.

Протасевич каждое утро начинал с приветствий этому доброму шуму и гаму. Заходил сперва на стройку, где что ни день все более и более отчетливыми становились контуры будущего клуба.

«Вот тут, — чертил он на земле забытым кем-то с вечера метром, — будет библиотека. Вход сделаем отдельный — с улицы. Рядом, ясное дело, читальня».

Минуя коридор в противоположном углу, он отводил комнату для настольных игр: «Купим шахматы, шашки, домино. Хорошо бы бильярд, ну, это, может, излишки… Это для городских лодырей — гонять шарики».

Протасевич теперь уже ясно представлял себе зрительный зал с широкой ковровой дорожкой и, может, даже паркетом. Однако от паркета, как и от бильярда, тут же отказывался: «Нет, брат, это дело не для колхозных сапог… С этими деликатесами не будешь знать, что потом и делать. Мыть его нельзя, набухнет — и пиши пропало. А натирать — все равно затопчут. Выкрасим за милую душу — отличный пол будет…»

Протасевич уже видел сцену с бархатным занавесом. Такой тяжелый, бордовый, складками, как в театре Янки Купалы. Такие же шторы на окнах. А кресла закажем в районе, в промкомбинате. Зрительный зал должен быть приятен глазу. Тут человек отдыхать должен. Ну а насчет души… Организуем свой драмкружок, хоровой, танцевальный. Как пела недавно у них на школьном вечере новая учительница Валентина Антоновна. Какие способные учителя есть у них. И хлопцы с девчатами не отстанут, конечно.

Как пела Валентина Антоновна!

Чувствуя, как невольная улыбка пробегает по его лицу, как встрепенулось вдруг сердце, Андрей еще раз окидывает взглядом клубную сцену, что поднялась над землей не выше чем на метр, и в самом добром настроении выходит на дорогу.

Утро началось — лучше не придумаешь. Так пойдет и весь день.

…Столяры уже навешивали в гараже широченные двери. Алесь Корбут, бригадир, стоял рядом и, как каждый довольный своей работой человек, не спеша сворачивал цигарку. Поздоровавшись с председателем, он сдержанно поинтересовался:

— Ну, как думаешь, хозяин, стоящее строение?

— Строение, брат, знатное! Не придерешься, — председатель и вправду был доволен.

— А как тебе кажется, Андрей, — Корбут приходился Протасевичу шурином и обращался к нему по-свойски, на «ты», — цементировать пол начнем сразу или подождем, перебьемся лето и так?

— Зачем откладывать? — Протасевич прошелся из конца в конец гаража по неразровненному песку. — Разве за лето что само собой сделается или осенью сохнет лучше? Подвези еще песку, поднять чуточку низ — и цементируй. Как броня, аж звенит! — Согнутым пальцем он постучал по оштукатуренной уже стене. — Сохнет же сейчас, черт возьми, отлично. Солнце и ветер. Печет прямо.

— Я тоже думал, только вытянем ли с цементом? На клуб надо, на ферму надо.

— Вытянем. Я в Минске наладился с одним торгашом… Ну, не торгашом, служит он в этой строительной конторе… Обещал тонн пять выписать. Так соображаю: доведем гараж до конца, а там «в порядке очереди» снова начнем клянчить…

Настроение у Андрея было прекрасное. Весна пока что не мешала ни строиться, ни сеять. В поле, останавливаясь только для заправки, трудились два эмтээсовских трактора. На взгорке сеяли уже ячмень и овес. В буртах женщины отбирали и готовили к посадке картофель-скороспелку.

Весенний воздух, казалось, пронизан был какими-то могучими токами. Они, эти беспокойные токи, будоражили Андрея, настойчиво влекли, куда-то, уносили на своих невидимых волнах.

С утра до вечера он пропадал в бригадах, сам вместе с бригадирами замерял глубину вспашки, сам садился за сеялку и, сделав большой круг, с сожалением пересаживался в газик — поглядеть на коров, выпущенных на вольную уже траву. Коровы не очень радовали председательское око: кормов не хватало, и скот пришлось вывести из хлевов еще в заморозки, как только открылась Черноголовка. Теперь надежда только на удачное лето: не вымокнет от дождей, не сгорит от жары — будет трава, будет сено. А если, как в прошлом году, дождище с утра до вечера?

Протасевич не вытерпел, и газик остановился посреди ржаного клина. Густая, как щетка, озимь уверенно подымалась над землей. В детстве, когда Андрей был еще мальчиком, поздней осенью, как только морозы сковывали землю, выгоняли они на озимь скот. Это было увлекательное занятие. Раскладывали костер, к которому тянулись добрых два десятка посиневших детских рук и носов, замерзшие ноги в лаптях; тот, кто побогаче, жарил сало на прутиках.