В глубине души сомневался и не давал Барукову покоя другой голос: «Неверно, секретарь. Переборщил ты, чтобы оправдать себя… Разве Панасюк чинуша или подхалим? Нет. И разве виноват он, что родился и вырос в городе?»

«Усы, — рассмеялся вдруг в темноте Баруков, вспомнив выражение его лица, когда Панасюк поминал эти пресловутые усы. — Подними с таким председателем колхоз…»

«Ну вот, видишь, сам согласен: что не председатель, сплошное недоразумение… А колхоз не игрушка. Был призыв? Правильно, был призыв послать в колхоз тридцатитысячников. Умелых, инициативных. Но панасюков посылать — такого призыва не было», — попытался отмахнуться от докучливых мыслей Баруков.

Однако мысли эти не покидали его. И все-таки ехал на постоянное житье… Жену привез. Сдал квартиру в городе. А за квартиру держатся подчас и весьма стойкие товарищи. Придет сниматься с учета, потолкую с ним. Жена беременна, скоро родит. Надо подумать. Инженер-строитель со знанием и опытом не помешает в районе. Будет работать, ничего с ним не сделается.

Такой поворот дела успокоил Барукова. «Будет работать».

С этим он и задремал, но снова просыпался, подскакивая на ухабах в этой ночной дороге из «Пятилетки».

Мысли эти завладели им вновь и теперь, когда, сморенный солнцем, он пошел вздремнуть в своей прохладной, с задернутыми занавесками, комнате.

Вспомнилось, что рассказывала про Панасюка Рита Дорохова. Он принес ей однажды исписанную тетрадку в клеточку — пьесу. Пьеса была никудышной, но Рита говорила с ним уважительно, подробно, сделала замечания. Он, как ребенок, обрадовался и уверял, что сделает все, что она ему посоветовала. Конечно, добросовестно переписал. Но пьеса так и не получилась.

«Не хватало еще, чтобы предколхоза стал стихи сочинять и романы, — усмехнулся Баруков. — И все-таки надо что-то придумать с ним, с этим Панасюком. Не ждут его там, в городе. Квартиры нет уже, а жене родить пора. Славная, видать, женщина. Не сводит со своего Шекспира влюбленных глаз. Не всякая пошла бы на такое собрание. А она до конца высидела. Такая поддержит… — с приязнью вспомнил Баруков скромную, молчаливую жену Панасюка. — Как и моя Женя. — Тут мысли внезапно перескочили на самого себя. — Женя тоже пойдет за мной на край света… Всюду пойдет за мной».

И ему захотелось немедленно, в эту же минуту, увидеть Женю: чем заняты сейчас ее руки, о чем сейчас думает?

— Женя! Женя! — заранее радуясь ее улыбке, ее легким шагам и мягким, теплым рукам, громко позвал он.

— Не спишь? — Женя неслышно возникла на пороге комнаты. Лицо ее было озабоченным, руки в муке, но улыбка, которой он так ждал, сразу же осветила лицо, смягчила чуточку суровые черты, сделала моложе, нежнее. — Почему?

— Не спится. Присядь, — отодвинулся он к стенке.

— Я же вся в муке, — засмеялась она, подходя и садясь возле него на кушетке.

— Ну и пускай себе. Скучно мне без тебя.

— Ты же спать пошел, откуда вдруг скука напала?

— Не могу. Панасюк не дает покоя. Вижу, что снял правильно, а…

— Не ты же один снимал, — мягко поправила она.

— Ясно, не один, — обрадовался поддержке Баруков, — собрание сняло!.. Но знаешь, так он похож на Кольку Хазана, что…

— Жалко тебе его? — догадалась жена. — Ну, конечно, жалко. Тем более все вы, и ты, знаете, что был не на месте. Ну, а раз так, похлопочите, подумайте, и пусть займет свое место. Надо же помочь человеку.

— И я так же думаю, Женечка. Он инженер-строитель, по всем отзывам отличный. Зачем нам отправлять его в область? Строительство и у нас, слава богу, не последнее дело.

— И хорошо сделаете.

— Жена у него славная. Характер надо иметь, чтобы вытерпеть такое собрание. А когда все кончилось, она на крыльце взяла его под руку, и вместе пошли домой.

— Может, и ей чем-то помочь, работу найти?

— Родить ей скоро.

— Тем паче райком должен подумать о них.

— Подумает, Женечка, райком, не бросит. Ты у меня тоже мой домашний райком. — Баруков притянул к себе и обнял жену. Только теперь заметил, что руки у нее в муке. — Ты что, будто с мельницы?

— Да пирожки к обеду задумала.

— Пирожки? — протянул он. — Пирожки — дело стоящее. А кроме пирожков?

— Это надо обсудить.

Баруков поглядел в Женины глаза, лукавые, смеющиеся, вскочил и закружил ее по комнате.

— Обсудим, обсудим!

Утром Протасевичу позвонили из райкома: в два часа вызывает Баруков.

Протасевич знал уже, зачем вызывает. Проборка будет за «самосуд» над Митькой Моциком. Однако оправдываться не собирался — не видел такой уже вины за собой.

В тот вечер Андрей был дома, сидел у только что протопленной печки, проглядывал газеты, когда к нему прибежали: выручайте, посоветуйте, как быть! Что делать?

Как быть? Что делать? Откуда он знал, что там приключилось и что надо делать.

Протасевич быстро оделся и пошел с хлопцами туда, где разыгрались события. «Герои дня» со связанными руками сидели в разных углах и, как затравленные волки, взирали один на другого, готовые в ту же минуту, только отпусти их, вцепиться снова друг в друга.

— Ну, что здесь у вас? — В задымленной, прокуренной хате главных действующих лиц Андрей сразу не разглядел.

— Подрались, — откуда-то из-за печи со смехом объяснил ломкий мальчишеский голос.

«И эти тут. Получают образование», — промелькнуло в голове.

— Из-за чего подрались?

— Из-за того, что не умеют у нас гулять… — не выпуская папиросы изо рта, задиристо выставил вперед плечо губастый краснолицый паренек.

— Брось курить! — чувствуя, как мгновенно, словно горячим железом наливаются мускулы, шагнул к нему Андрей. — Ты куда пришел и зачем?

А тот не спеша сплюнул окурок на пол и растер сапогом.

— Умный какой тут нашелся, — брезгливо кинул Протасевич и подошел ближе к тем, кто сидел по углам. — Ты откуда? — кивнул он растрепанному окровавленному хлопцу с распухшей верхней губой.

— Из Хорошева.

— Хорош, ничего не скажешь!

— Андрей Иванович, они не дают нам гулять… Сами командуют, — рванулся из другого угла свой, из «Победы», Митька Моцик. Его красный нос распух, как картофелина, и свернут был куда-то в сторону. Скособоченный руль.

— Не дают гулять?! Командуют?! — едва сдерживая бешенство, наступал на него Протасевич. — Сейчас вот я скомандую… Ты и ты, — показал он на краснолицего и на того, с расквашенной губой, — сейчас же вон отсюда, и чтоб ноги вашей больше тут не было! Слышите! Завтра же сообщу о вас правлению колхоза. Скажу — сам выгнал их. А ты! — повернулся он к Моцику. — Ты сию минуту марш за мной… Посидишь в холодном амбаре, может, разберешься на вольном воздухе, как надо «гулять». А вы! — так же пренебрежительно обратился он к девчатам. — Полюбуйтесь, с кем вы тут «гуляете». С этими пьянчугами! Противно взглянуть на них, а вы… Не срам ли на порог их пускать? Кавалеров нашли себе!..

Девчатам было стыдно. Лучше сквозь землю провалиться, чем слушать эти безжалостные слова председателя.

— Ну нечего отираться тут… Вон! — гневно повторил Протасевич вконец уничтоженным хорошевцам. Не попадая в рукава поддевок, те утратили уже всякую охоту к «гулянью» и, не вымолвив ни слова, один за другим поплелись к дверям. Только на улице очнулись: мол, не все еще потеряно, они еще покажут себя…

Митька Моцик, окруженный своими дружками, плелся покорно вслед за Протасевичем.

Когда дошли до амбара, где лежали колхозные ободы, хомуты, дуги, Протасевич приказал сторожу — деду Терешке — отпереть.

Неизменный герой всех пьянок и драк Митька Моцик заискивающе ловил взгляд Протасевича, надеясь разжалобить председателя. Но Андрей был неумолим.

— Отдай спички и нож!

Митька на потеху провожающим его вывернул карманы. Кто-то из хлопцев поднял с земли упавший коробок.

— А теперь марш! — не повышая голоса, но по-прежнему жестко скомандовал Протасевич.

Обернувшись к своим друзьям и единомышленникам, Митька сообразил: полная победа за председателем. Не хватало еще, чтобы его связали и, как щенка, бросили в этот промерзший амбар. Нет, профессиональная гордость (Митька был лучший шофер в колхозе) не дозволяла ему опуститься до этого. И он, высоко вскинув голову, с видом человека, который свою идею готов пронести через любые испытания, бесстрашно переступил порог.