Надя, на год постарше Лиды, после еды любила полежать, понежиться. Но младшая не позволяла и минуты упустить. Расправившись с вареньем, тут же принималась тормошить сестру:

— Вставай, Надька, живее. Вот Степаниха уже едет, а за нею не угонишься, как полетит…

Потягиваясь и не разжимая век, Надя лениво бормотала:

— Принес ее черт. Тарахтит уже с этими своими сметанниками (так прозвали в селе детей Степанихи — толстощеких, словно лоснящихся, румяных погодков Галечку и Колечку).

Соседки по загону недолюбливали Степаниху: редко кто мог осилить ее в поле.

Надя, позевывая, поднималась и лениво следовала за тоненькой, гибкой, как лозинка, Лидой.

На ходу поднимая оброненный колосок, Лида выговаривала сестре:

— Смотри, сколько люди уже нажали, пока мы с тобой баклуши бьем. А ты еще бы не прочь.

Они очень разные были во всем. Надя — рослая, беленькая, с толстыми, до колен косами, светлоглазая, кровь с молоком. Лида — смуглая, худенькая, с беспокойными темными глазами. Румянец не окрашивал ее щек, а словно подогревал изнутри тонкую, нежную кожу.

Старшая — безотказная, медлительная. Младшая — непоседа, мгновенно загорается, особенно если видит, что привлекла к себе внимание, всегда во всем забегает вперед.

Так и росли они: зимой — в школе, летом — на поле. Самый младший из детей, братишка, тоже даром хлеб не ел — либо телят колхозных пас, либо в конюшне помогал.

Жили не хуже других, и порой люди им еще и завидовали.

— А что ей делается… — «Ей» — то есть матери. — Дети такие до работы хваткие. И саму еще на коне не обскачешь.

Надя стала учительницей, вышла тоже за преподавателя, работала в той же школе, где когда-то училась. Детей у них с мужем не было.

Лида сразу, как вышла замуж, обзавелась дочкой. И пока муж учился, натерпелась всего — и забот, и хлопот, и нехватки. А потом жизнь словно на взгорок выскочила — перебралась в Минск, к мужу, получал он достаточно, и оделись, и квартиру обставили. Родился сын, о котором мечтал Андрей, еще когда ждали Таню. Избавившись от постоянных забот, как бы экономнее прожить день, получив возможность не работать, заняться детьми, Лида не столько почувствовала, сколько внушила себе, что истинное предназначение женщины вовсе не в том, чтобы вечно, спеша и опаздывая, носиться из дому на работу и с работы домой. Ее подлинное призвание — воспитывать детей и следить за порядком в доме.

Вспомнить обо всем этом Лида не успела, конечно, за тот короткий срок, пока дожинала второй сноп.

— Ну что? — Возвращая серп разбитной бабенке и сделав шаг к машине, Лида бросила взгляд на бригадира.

— Такие руки, хоть и с маникюром, нам сгодились бы. Ты, милка моя, и наших баб кой-кого за пояс заткнешь, — похвалила пожилая женщина, наблюдавшая эту сцену.

— Такую дамочку я бы первый в свой колхоз взял, — с искренним сожалением вздохнул бригадир. И тут же, чтобы доказать, мол, и мы не лыком шиты, пружинисто, по-молодому, шагнул к Лиде и, приложив руку к сердцу, учтиво склонил голову. — Преклоняюсь перед вашими золотыми руками.

Лида, словно в нее бес вселился, только сверкнула озорно глазами и пошла к машине.

— Ах ты черт старый! — не удержалась бойкая бабенка. — Гляди как сомлел перед молодою да городскою…

— Вот женке скажем…

— Пусть бы нам когда так поклонился, так нет этого… Видали вы его?..

— Бывайте здоровы! — уже из окна машины крикнула Лида.

— По коням! — скомандовал водитель.

Бригадир снял шапку и помахал вслед такси. Лида тоже махнула ему рукой.

…Только теперь в такси разговорились.

— Интересно, куда вы едете? — видимо решив, что в обществе этой женщины можно будет приятно скоротать остаток пути, спросил, повернувшись вполоборота к Лиде, единственный пассажир-мужчина, капитан.

Она уловила в его голосе этот не безобидный для нее оттенок, и мгновенно лицо ее стало холодным, безразличным.

— Куда? К мужу, — ответила, глядя ему в глаза.

— А-а… — неопределенно протянул капитан. Однако, быстро преодолев замешательство, задал второй, не очень уместный вопрос: — А где он, если не секрет?

— Почему секрет? Председатель колхоза.

— Не может быть, — так и не поняв, шутит она или правду говорит, почему-то обиделся капитан и отвернулся к окну.

Лиде был неприятен его тон.

— А почему не может? — сказала это с вызовом, всем видом своим давая понять, что продолжать в таком духе разговор не намерена.

Человек искушенный, опытный, капитан понял, что дал маху: орешек попался такой, что сразу и не раскусишь. Он тоже замолчал и не без высокомерной иронии отметил про себя, что с этим колхозным идальго она явно кокетничала.

И опять же, как человек бывалый, не без оснований заключил: «А впрочем, этих женщин сам черт не разберет».

Третье августа было днем рождения Протасевича. В прошлые годы к этому дню Лида готовилась заранее. Приглядывалась, выбирала подарки мужу от себя, от детей, даже от Оли — домашней работницы (покупала этот подарок Лида, но вручать должна была сама Оля).

Так было торжественнее. И Лида старалась эту торжественность подчеркнуть без нажима, тонко.

Потом устраивали званый ужин, приглашали гостей.

Лида понимала — Андрею это приятно. И, не жалея ног, бегала по магазинам, на рынок, убирала квартиру, придумывала какие-то новые блюда.

Словом, этот день бывал жданным семейным праздником, тем более что и Протасевич тоже готовился к нему: сам делал подарки всем домашним — забавные, неожиданные сюрпризы.

Традиция установилась милая и очень уютная.

…И вот третье августа приближалось. Что делать, как отметить его? Лида думала, гадала и не знала, как поступить. После последней ссоры твердо решила никак на эту дату не откликаться. Пусть отмечает ее там с рыжей…

Потом, когда прошло время, злобу против него постепенно сменило глухое недовольство собой, оно грызло ее: все-таки не дело так взять и ни с того ни с сего отказаться от годами устоявшейся привычки. Нехорошо и потому, что Таня, которая все время заглядывала в календарь и обвела «папин день» красным карандашом, настойчиво приставала: а что они подарят отцу, а как вообще проведут его, этот самый день? Лида заколебалась. На Таниной стороне была и мать Лиды. Как и Таня, она раз по десять в день вносила самые разные предложения, связанные с тем, как отметить день рождения Андрея.

Алик ничего во всем этом не понимал, однако и он тянул:

— А я что подарю папе?

Лиду раздражала их назойливость и, как ни странно, примиряла с Андреем, гасила то недавнее, что словно огнем опалило сердце.

«Ладно, справлю я ему этот день. Пусть знает… Пусть и та рыжая поймет, что не так-то легко его оторвать от нас».

Странное дело — все возмущение свое Лида переключила сейчас именно на нее, на «рыжую», на Дорохову.

…Тогда, когда первый раз Андрей сказал, что хочет ехать в колхоз, Лида в сердцах назвала его идиотом и наотрез отказалась ехать с ним, ссылаясь на неудобства жизни в деревне, хорошо известные ей еще с малых лет.

Ныне же нежелание свое объясняла только «рыжей»… Хотя отлично знала, что никаких оснований у нее нет, кроме того, что с первой же секунды невзлюбила ее. Непереносим был ей независимый, пытливый взгляд умных зеленых Ритиных глаз. Сразу оценила Лида и вкус Дороховой, ее умение одеваться, даже голос, низковатый, грудной, какой-то изменчивый.

Женский инстинкт мгновенно подсказал — в такую можно влюбиться, такая опасна.

А что, если Андрей?..

Рана, которую нанесла эта мысль при первой же их встрече, не затягивалась, не заживала со временем, а, наоборот, оттого, что Лида, сама того не желая, все чаще и чаще растравляла ее, становилась все чувствительней, все больнее.

Сейчас Лиду угнетало другое (результат ее непомерного самолюбия и болезненной недоверчивости): не хватало еще явиться туда и стать посмешищем, чтобы люди вслед тыкали пальцами, подхихикивали: «Дура она все-таки, жена его…» Это было страшней всего.