Жил дядя случайными заработками, не отказываясь от любого дела. Позовет кто-нибудь дров порубить — топор за кушак и в лес, продырявилась крыша — кого как не дядю Мишу позвать чинить, надо заколоть скотинку — точи дядя Миша нож.

В эту зиму, однако, меньше, чем когда-либо, выдавалось ему работы в своей деревне. Поэтому он приходил к нам узнавать, нет ли какого делишка в Юрове. Только трудновато было ему подниматься в гору — мучила одышка. И каждый раз, когда входил к нам в избу, прежде чем отвесить поклон, сетовал: какой, скажите на милость, леший выдумал строить Юрово на таком бугре, неужто другого путного места не нашлось?

— Ась, Кузеня? — вызывал меня на разговор, зная, что я буду возражать, спорить.

Я был уверен, что лучше места, чем то, на котором стоит наша деревня, нигде не найти. Глянешь с нагорного конца ее — и перед тобой откроется такой простор, что дух захватывает. Край света, какой представлялась в моем понятии черта горизонта, тонул где-то далеко в белесой дымке. И до самого этого края — деревеньки, купающиеся в закипи хлебов, синие мазки перелесков, зеленые разливы лугов, по которым светлой лентой пролегла Шача, шумная в половодье, спокойная летом. То там, то тут — дороги и тропинки, разбегающиеся в разные стороны. А повернешься назад, и взгляд твой упрется в темную стену елового леса, поднявшуюся у другого края деревни. Юрово мне казалось большим пароходом. Стоит, думалось, только дать отвальный гудок, и она оторвется от леса, этой большой пристани, и поплывет вдаль, к едва видимому горизонту.

— Не люба наша деревня, и не ходи к нам, — сердился я на дядю Мишу.

— Нужда заставляет, дурашка, — тихо отвечал он.

И, садясь на лавку, пригладив щербатой ладонью седеющую голову и густую смолевую, тоже с проседью, бороду, обращался к отцу:

— Никому я тут не нужен, Иван?

— Не спрашивали, голова, — с сожалением откликался отец.

— Дрянь дело. — И как бы про себя: — Как обую деток? На всю прорву одни валенцы.

Год назад у него умерла жена, добрейшая, кроткая женщина, которая, как не раз говаривал дядя Миша, ни разу поперек слова ему не сказала. Помыкавшись, он пришел в дом к одной детной вдове. Туда привел было и своих ребят — подростка и пятилетнюю девочку, но те не стали жить с мачехой, вернулись в свой худой дом. Чем новая женка прельстила дядю Мишу, об этом он никому не говорил. Но мне однажды шепнул: «Ты не поймешь, мал покуда. Челка у ней, как у одной милахи была».

Вот еще, челка, подумаешь!

Поговорив с отцом, выкурив не одну цигарку, дядя Миша трогал меня за вихорок и принимался расспрашивать.

— Последнюю зиму, что ли, дома живешь?

— Последнюю.

— Потом куда?

Я пожимал плечами.

— Не тужи, батько пристроит. А от Олексея что слышно — как он в губернской-то столице? Я тоже там бывал.

— Ничего, поступил, учится. Скоро на каникулы приедет.

— А на кого он учится? Начальником, что ли, будет аль в контору какую метит?

— Не знаю…

— То-то и оно, что не знаешь. Я, как и мамка твоя, скажу — такое ученье ни к чему. Баловство одно. Для нашего брата, мужика, первое дело — мастеровым быть: плотником ли, печником или портным, как Иона, как Федюха Луканов. Оно, конешно, и землю надо пахать с головой. Но одна наша земля не прокормит. Урожаи-то какие у нас? И то сказать: не чернозем! В рукомесле все спасенье. Вот я не подкован по этой части — и пропадаю. Ни с чем пирожок. Не задалась, брат, у меня житуха. Никак! — качал он головой.

Закурив последнюю цигарку, отсыпав махорки из отцовского кисета в свой, всегда пустой, он поднимался, откланивался и уходил, шлепая латаными-перелатанными валенками.

Какое-то время он не появлялся у нас, должно быть, нашлась работа.

Но как-то вечером в сенях опять раздались его шлепающие шаги. Мы ужинали. На столе шумел самовар. Отец, как всегда, жался бочком к столу и разливал в чашки чай, а мать сидела на лавке, у другого угла стола. Это место у нее тоже было постоянное, с него удобнее было поминутно вставать и, никому не мешая, бежать в кухню то за одним, то за другим.

Переступив порог и плотно прикрыв за собой дверь, охваченную куржаком, дядя Миша остановился. В правой руке болтался узелок, перепачканный кровью, с плеч свисал старый холщовый зипунишко, на валенках бугрился намерзший ледок. Сняв шапку, он перекинул из правой руки в левую узелок, толстыми скрюченными пальцами разгреб бороду, высвободив крупные губы, и поклонился:

— Хлеб да соль!

— Садись за стол! — в тон ему ответил отец.

— С ветру чашечку рази… — отозвался дядя Миша и, положив узелок на пол, подсел ко мне.

От него сегодня попахивало самогоном, глаза маслянисто поблескивали. Увидев на подоконнике раскрытую книжку, мотнул помелом бороды:

— Олексея аль твоя?

— Из школы принес, — ответил я.

— Стало, по книжке хошь узнать, как жить, как быть, куда ножки-ручки положить? Зряшная, скажу тебе, затея.

— Почему?

— Врут книжки! — категорически отрезал он и, как крышками, хлопнул губами.

— Ну, пошел… — упрекнул его отец.

— И пойду! — снова раскрыл он крышки-губы. — Помню, братенничек Василий, божий человек, сунул мне однова какую-то книжку. Прочти, говорит, Михайло, тут о праведниках, про наших земных пастырей, про любовь к ближайшему. Взял, понимаешь, почитал маленько, верно — по книжке везде любовь к ближнему. Но рази на факте, на деле так? Я спрашиваю: рази этак на факте? Молчите? Так вот!

Он сорвался с места, шагнул к узелку, торопясь развязал его и ткнул пальцем в темный, в крови, кусок легкого.

— Вот она любовь к ближнему. Вот! Я ему, пастырю-то нашему, седня какого бычища заколол, не быка, а зверя, сатану; чуть сам на рога к нему не угодил, кишки чуть не выпустил, а он, его священство, за все — этот кусок. Расщедрился! Окромя того, плеснул, правда, стакашик самогона. За самогон, конешно, спасибо, малость согрел.

— Видишь, и похвалил, — наливая дяде Мише чашку цикорного чая, заметил отец.

— Не подъелдыкивай! Я эту породу знаю. Это такая порода! — Он матерно выругался.

Мать кивнула мне:

— Отчаевничал? Иди.

Она знала, что дядя Миша под хмельком может не только выругаться, но и рассказать, не стесняясь в выражениях, какую-нибудь каверзную историю, в каких он за всю свою нелегкую жизнь не раз бывал.

Дядя Миша задержал меня.

— Не гони его, Марья. Пущай парень наматывает себе на ус, что к чему и как…

— А ты и в сам деле не больно… — предупредил и отец, не терпевший грубостей.

— Смотри, как тебя образуют и оберегают, — фыркнул дядя Миша.

Отлив из чашки в блюдце, он поднес его к бороде, сунул в густые завитки волос, редко, с причмокиванием начал глотать.

— Ты закуси, — пододвинула ему мать сковороду о картошкой.

— Не надо. С ветру лучше чай.

После чаепития мама стала убирать со стола, отец с дядей Мишей прошли в куть, к дверям, курить. Там они сели на пол, привалившись к стенке. Я остался за столом.

Дядя Миша опять о чем-то заговорил, но отец по-прежнему не поддержал его разговор.

— Что ты все молчишь, Иван, когда я говорю? — наконец спросил дядя.

Отец не ответил, он думал о чем-то своем. Тогда дядя Миша встал, снова подошел ко мне и сел рядом.

— С однокосками гуляешь? — вдруг подмигнул мне.

— С какими однокосками? — не понял я.

— С девчонками. Эх, я в твои годы!.. Нет, вру, когда постарше был. Покойный батя пристроил меня к Федулу, что в Каплюхине жил. Мясишко, кожу, лен скупал он в те поры, так в иные разы брал меня с собой в город, на базар. При нем, кстати, научился я и мясничать. В дороге он дрыхнет, храпит так, что лошади пугаются, а я сижу, бдю, погоняю их. О дурашка, силен был Федул, как битюг. Бывалочи, после распродажи подвыпьет и начнет чудеса показывать. Водку-то он хлестал четвертями. И меня, промеж прочим, приучил к этому зелью, им и платил, а не деньгами. Постой, постой, об чем я, забыл?

— Бывало, подвыпьет…

— Верно! И давай колобродить. Как-то забрела в огород чья-то телушка. Конечно, грядки помяла. Он увидел, а был тогда навеселе, и пошел выгонять, но никак. Тогда поймал животину, подлез под нее и понес, а мне кричит: «Михалко, нож! Сичас я ее на мясо». Едва соседка отбила телушку. А однажды на спор, тоже подвыпитьши, завел в избу лошадь. Большой матерый был мерин, а ничего, прошел, только хребтину содрал… Постой, об чем я начал-то?