А жизнь менялась, по новому руслу пошла. Мне председатель колхоза Яковлев велел кончать с секретарством в сельсовете. Все бумаги я передал избачу Хрусталеву. Впрочем, Хрусталев и сам был не прочь перейти в колхоз, говорил, что он мог бы кое-что делать по садоводству — родом-то с Владимирщины, это что-то значит, — но Яковлев сказал, что, когда дело дойдет до яблок и прочего фрукта — позовет.

— А пока, миленький, дуй за себя и за Кузьму.

Но и меня нагрузил, дай бог. В первый же день после сдачи сельсоветских дел он потрогал мои бицепсы и с подчеркнутым сожалением закачал половой.

— Вот до чего довели тебя бумаги. Не мускулы, а вата. (Сам он был хоть и невелик ростом, да крепок, жилист.) Так вот позабочусь о тебе: днем будешь в поле, на чистом воздухе, работать, а вечерком счетоводить.

— Счетоводить? Но я…

— Ничего, научишься. Я книжку купил, почитаешь про всякие там сальдо-бульдо, дебеты-кредиты. Про трудодни там, правда, нет ничего. Не беда, вместе станем считать. Счетоводство для развития головы будет враз. Доволен заботой?

Хоть бы усмехнулся, нет, говорил серьезно.

Узнав, что я люблю пахать (по-нашему: орать), он на первых порах выделил мне старенькую клячу, на которой возили молоко на сырзавод и которую за ненадобностью завод передал в колхоз. Подкормил, и помаленьку она ходила в борозде. Обижаться было напрасно: и другие лошади не особо отличались резвостью, да и мало, ох как мало было их на двадцатипятидворовое хозяйство.

— Ничего, — бодрился Яковлев, — сегодня на клячах, а завтра на тракторе поедем. Не робей, воробей, держись орлом!

Весь день, с утра до вечера, он носился по полям как заведенный. За день не один раз и сам вставал то к плугу, то к сохе (пахали в ту весну и на сохах). Только лукошко не брал в руки. Откуда-то привез старую сеялку, подлатал ее, подвернул винтики да гаечки, и она пошла в дело. В контору, для которой Демьян Дудоров отвел свою избу (сам он с детками переселился в запечье, на кухню), Яковлев заходил только вечером. Вытряхнув из карманов бумажки с каракулями на стол (стол у нас был один на двоих — одну половину занимал он, другую, с выдвижным ящиком, великодушно уступил мне), председатель повелевал:

— Строчи! Заработки будем подбивать!

И, заглядывая в каракули, которые только сам и мог разобрать, диктовал, кому поставить палочку, кому половинку, а кому и четверть палочки. Записи, по-видимому, были точные, потому что никто не приходил жаловаться. Еще бы: ведь председатель сам и на работу назначал, сам и принимал ее.

Несловоохотлив был Яковлев, но иногда на него находил стих, подвигался ко мне вместе со стулом и, потирал торчок волос, спрашивал:

— Слушь, Кузьма, какая, по-твоему, будет жизнь при коммунизме? Ты много книжек читал, а, скажи?

— Какая? Ну, коммунистическая, настоящая, — отвечал я.

— Настоящая-то, конешно, настоящая, потому и с кулаком бьемся и колхозы строим, — соглашался Яковлев. — Но какая? Я по-своему думаю так: во-первых, все должны быть с чистой совестью. А то, гляди, у нас еще как? Сегодня, к примеру, посылаю соседа боронить, а он охает: не могу, захворал, моченьки нет. Ну, не можешь — ладно. Но после прохожу мимо его дома, а он, хворый-то, вовсю грядки копает. Свое-то, видишь ли, дороже ему. Или другой тебе факт. Годов этак восемь назад я ишачил в Кускове у одного мельника, такого же бородатого, как наш шачинский. Идет, бывало, по улице, всем раскланивается, глаза у него такие умильные, как у ангела, и говорит елейно, будто оглаживает тебя. Бедных бабенок одаривал по праздникам — одной ситцевый платок, другой и сарафанчик. Те благодарить его, а этот благодетель под елейные-то басенки чуть не всю землю у них забрал. Положим, это кулак, спрашивать с него совести — все равно что ждать от козла молока. Но простой-то человек по-другому должен кроиться. Совесть, Кузьма, всему голова. Без нее никуды. Во-вторых, если тоже не во-первых, человек должен отвечать за все. Не говори, что твоя хата с краю. И живи по силам: можешь один за двоих робить — давай. Понимаешь, если все-то вот так, по-честному, — так любую гору можно своротить.

А то начинал вслух строить планы о том, каким будет колхоз лет через пять — через десять. Конечно, станет он большим. На полях — ни одной межи, простор и сплошь нивы, хлеба. Зашумят, родные! Деревни ему виделись в электрических огнях. Почему лишь в городе электричество? Будет и в деревне! Спецы только нужны. Ничего, из колхоза же можно послать подучиться. Хрусталев говорил о садах. Что ж, и сады будут. В той же пойме Шачи можно заложить. Тогда Хрусталева придется взять из избачей. В общем, можно посмотреть, кому где быть. Мировые буржуи только все мешают. Германия-то, слыхал — нет, — опять вооружается. Фашисты там голову поднимают. А английские богачи подзуживают их. Почему тамошние рабочие и мужики так долго терпят их? Прогнали бы взашей, как мы сделали, и дело с концом.

Слушаешь его, и не заметишь, как время пролетит. В Юрово стрелой уже летишь. А утром — опять в поле. Идешь за плугом, глядишь, как разворачивается пласт, вдыхаешь хмельные запахи земли, и сладко-сладко делается на душе. Неподалеку пашут Степанида (из продавцов она ушла), Фрол и еще кто-то. Редеют межи, земля чернеет, ширится. Сколько уже сейчас простора! Прав председатель: все изменится.

Впрямь задорный, с добрым глазом он, наш председатель. Как и Топников, как Фрол и Демьян. Да все, видно, партийцы такие.

Но тут, как нарочно, дожди пошли. В поле — грязь. Лошади вязли, скоро уставали. Мужики чертыхались: какая уж это работа?

— Ага, завязли… — злорадствовали железнокрышники.

Яковлев бегал от плугаря к плугарю, уговаривал:

— Не сдавайтесь, мужики! Нельзя сдаваться. Сплошаем — живьем они сожрут нас.

Ко мне, к Николе, Фролу, Степаниде:

— А вы-то что? С песней надо, с песней. — И сам начинал:

— Подтягивай, Кузьма. И ты, Фрол. У тебя же бас. Ты один можешь заглушить весь кулацкий лай…

И пели. И лошади вроде легче шагали под песню. Эх, думал я, Петра с нами нет, вот бы кто затянул боевую, задал жару. Но у него теперь своих дел невпроворот. Вчера с почтарем передал: дознания закончены, скоро будет суд над юровскими «стрельцами».

А дожди не переставали. Как-то утром, когда надо было ехать на заречный участок, в Юрово прибежал с мельницы запыхавшийся Федя Луканов.

— Беда, ребята, — заморгал он, — Шача вышла из берегов, гать размыла, мост снесло.

Как обухом по голове. Здесь железнокрышники, там еще стихия против нас. Без моста разве переберешься через разбушевавшуюся реку.

К счастью, большая вода держалась недолго. Через несколько дней мы всей ячейкой переправились на другой берег. Перебрались рано утром, еще до рассвета: хотелось, чтобы никто нас не заметил. Сколотили из прибитых к берегу бревен плот, втащили на него плуг, борону, мешки семенного ячменя, и айда.

Участок был за леском. Напоенная влагой земля слегка парила.

Не успели мы проложить и первой борозды, как на поляне, откуда ни возьмись, появились «младенцы» во главе с Митей. Все мокрые. Вова и Коля-Оля в опорках, в которых чавкала вода, а Митя босичиной, озябшие ноги его были красные, как у журавля. Подбежав к нам, они ухватились за постромки, которые тянули опять же мы втроем (Нюрка управляла плугом), и сказали, что они тоже будут с нами работать.

— Постойте. Как вы узнали, что мы здесь? — поинтересовался Никола.

— По следам… — ответил Митя.

— Сыщик и есть сыщик! — одобрительно засмеялся Никола. — Тебя можно принять в компанию.

— А нас? — зашмыгали носом Вова и Коля-Оля.

— А вам подрасти надо и того — сопли подтереть.

«Младенцы» так и оторопели. Бежали-бежали, через реку едва перебрались, купаные пришли, и нате вам: отказ. Разве не обидно? Сжалилась над ними Нюрка.