Я думал о мастерской. Вчера ходил туда с Иваном — столько машин увидел! И все крутятся, вертятся, все люди при деле. Вот это швальня! Свободных мест пока нет, так, может, подождать? Авось как раз там и осуществятся мои надежды? Вон и стишок к тому призывает: «Надейтесь, юноши кипящие! Летите: крылья вам даны; для вас и замыслы блестящие и сердца пламенем полны!..»

Пока жил у брата, я не переставал торить дорожку к дому на Горной. Нужно было узнать адрес Капы, чтобы написать ей письмецо. Заслышав мой звонок, на крыльцо спускалась тетка Марфа и качала головой:

— Сама, голуба, жду не дождусь. Ни одной весточки.

Сегодня, как только я решил вопрос, кипеть или не кипеть, снова отправился на Горную и был уверен, что адрес получу. Но услышал тот же ответ. При этом тетка Марфа посетовала: «Забыла, видно, о нас, упрямица».

Неужто забыла? Ну что ж!..

Домой, то есть на квартиру Алексея, я возвращался низом, набережной Волги. С реки тянуло свежестью, доносились голоса, гудки первых пароходов и буксиров, шлепки плиц, звон цепей. Пахло ворванью, смолой, дымком пароходов.

Суматошно было у пристаней. Я остановился, глядя на торопливые движения людей, слушая выкрики, шутки-прибаутки, звон железа. Во всем этом был какой-то необычный задор. Так, наверное, всегда отмечалось начало навигации. Ведь люди ждали ее целую зиму, когда Волга еще спала подо льдом и снегом. Что-то в этом оживлении людей напомнило мне о начальной поре сенокоса, о выезде юровцев на пожни. И от вешней, взбудораженной Волги дохнуло на меня родным, сладко щемящим душу.

Наверное, я долго бы тут простоял, если бы меня не окликнули. Ко мне подошла Лида, коммунарка. Веселая, улыбающаяся.

— Вот где опять встретились! — воскликнула обрадованно. — Рассказывай, как жизнь. Все шьешь?

— Шью. А ты?

— Поступила я, учусь. Так довольна, так довольна!

В глазах девушки светилось счастье. От этого ее счастья и мне стало лучше. Я глядел на ее слегка обветренное свежее лицо и думал: добилась своего, умница. Потом спросил, часто ли она бывает в коммуне.

— Езжу, — ответила живо. — А председатель, дядя Степа, сюда заглядывает. Но, знаешь, несчастье у нас. Помнишь Семку?

— Помню, конечно, — насторожился я.

— Конюшню он поджег. И скрылся. Ночью было дело. Так заполыхало! Лошадей спасли, не удалось вывести только Никитина Карька. Так дядька-то просто ревмя ревел и сам все бросался в огонь, едва оттащили. И теперь тоскует. Вечерами ходит по двору, зовет: где ты, Карько, я клеверка тебе несу…

«Вот тогда так же…» — вспомнил я, как мы с Лидой, придя в конюшню, услышали пробиравшегося во тьме кромешной Никиту с охапкой сена своему коню. Карько был для него дороже всего. И мне стало жалко старого коммунара:

— Милиция знает? Ищут Семку? — спросил я.

— Как же, ищут, — ответила Лида. — Но дядьку Никиту все равно уже не утешить. Все в нем как-то надломилось. Просто глядеть на него тяжело. А знаешь, кем оказался Семка? Все гремел: я пролетарий, а на самом деле сын заволжского конного заводчика. Батька в тюрьму за что-то упрятали, завод отобрали, вот сынок и мстил.

Она говорила о Семке, а мне в этот момент виделся избитый, в синяках брат. Там поджигают, а тут избивают. Вспомнил, как не раз угрожали расправой отцу. Что они, сговорились? Орудуют, гады! А мы тут книжечки почитываем, спорим да подыскиваем местечко в мастерской. Никчемным, зряшным показалось мне сейчас все это по сравнению с тем, что происходит в деревне.

В деревню, в Юрово, надо ехать, а тут делать нечего. Портных здесь и без меня хватает. Всяких!

— О чем ты задумался? — спросила Лида.

— Так, о своем. Домой захотелось.

— Давно не был?

— С осени.

— Как долго! Я бы умерла. Я скучливая…

Вот и она о том же. Ехать, ехать надо! Проводив Лиду до ее общежития неподалеку от недостроенного и заброшенного памятника последнему царю, я заторопился на квартиру к Алексею.

Алексей уже ждал меня. Он был в приподнятом настроении, весь какой-то праздничный, ликующий, говорил, что хорошо ответил по истории, а контрольный диктант написал на «пятерку». Он так радовался, что я не осмелился сказать о своих тревогах, о задуманном намерении — оставить портновство и немедленно ехать домой.

— Знаешь что, — между тем продолжал Алексей, — у меня два билета в театр. Пойдем!

Я знал, что брат любил театр и ходил туда обычно после получения стипендии. Значит, и сегодня он с получкой. Отказываться я не стал, но решил, что там и скажу ему о своем решении.

Мы пришли, когда спектакль уже начался. Поднялись на «раек», так высоко, что можно было рукой достать до потолка; с такой высоты небольшой зрительный зал был похож на глубокий колодец, на дне которого, в полумраке, едва проглядывались люди. Стояла мертвая тишина, слышались только крикливые голоса с освещенной сцены.

Спектакль был о дворцовом заговоре, о последних днях царского наставника Гришки Распутина. Я смотрел на сцену, видел, как принимала Распутина лицемерная царица-немка, как встретился с ним князь Юсупов, слышал, как прозвучали выстрелы, как рухнул сраженный матерый бородатый старец, а сам все думал о своем.

Не помню, чем окончился спектакль. Алексей, должно быть, заметил мою хмурь, спросил:

— Тебе что — не понравилась постановка?

— Нет, почему… — уклонился я от прямого ответа.

— Пьеса, конечно, не ахти какая, не все тут точно, но главное достигнуто. Господа Юсуповы свалили сильного столпа, в надежде чтобы самим укрепиться в роскошных дворцах. Так было при царском дворе во все времена. Удаляли одних, занимали их место другие. Но тут это не получилось: революция вымела вслед за Распутиным всех нахлебников во главе с последним царем. Здорово? Да ты не молчи, говори.

— Чего говорить, все правильно, наглядно, — отбрыкнулся я. Нет, не расположен был я к этому разговору. И, вспомнив вдруг об увиденном днем памятнике, а также о раскинувшемся на волжской стрелке монастыре, с сохранившимися толстенно-каменными палатами бояр Романовых — изначального гнезда русских самодержцев, буркнул: — Везде тут все о царях да царях. Ну их!

Тотчас же обернулся к Алексею и спросил, что вот ты живешь теперь в бывшем царском городе, а гордишься ли им?

— Почему же не гордиться? — на вопрос ответил он вопросом.

— А что он дал? Династию-то Романовых…

— Но ты забываешь: он дал и первые Советы. Царей, если хочешь, не город, не народ давал, а кучка богатых заправил. Народ выдвигал своих героев. И не из боярских палат. Наш Сусанин из кого вышел? Простой крестьянин. Кстати сказать, от Юрова до села Домнино, где он жил, всего верст тридцать. И непроходимый лес, куда он завел на смерть польских шляхтичей и сам погиб от их сабель, не так уж далеко. Юсупов, если хочешь знать, хотел спасти дом Романовых и свои богатства, а Сусанин спасал всю землю русскую.

— Это я знаю.

— Вот и знай: сусанинская земля не раболепствовала перед Романовыми. На колени они ставили только мертвых. А живые? Слыхал о Константине Козуеве? Член боевой дружины, большевик-ленинец, один из тех, кто создавал здесь первые Советы. Царским сатрапам удалось схватить его. Был приговорен к казни через повешение. Этот приговор он встретил, не дрогнув. В ночь перед казнью — это было в декабре 1907 года — он писал родным: «Итак, среда, 19. Утром меня больше не будет. Но для других я буду существовать еще долго. Из памяти людей, меня знавших, не выкинешь; идея, мною проповедуемая, осталась». Тайно, в кромешной тьме, повезли его на казнь за город на Лазаревское кладбище. Но когда на него накинули петлю, он и тут не склонил головы. С презрением глянул на палачей. Веревка не выдержала, оборвалась, и он бросил им в лицо: «Правители, даже веревки у вас гнилые…»

Я притих, потрясенный этой расправой над бесстрашным человеком, а Алексей продолжал рассказывать о других революционерах. Оказывается, и среди них были целые династии. Старейшина рода Симановских участвовал еще в создании первых социал-демократических кружков. А сыновья утверждали Советскую власть в боях с юнкерами в Москве и белогвардейцами на фронтах войны.