Мне захотелось тут же начать чтение. Не знал только, с какой. Раскрыл «диалектику», но на первых же страницах стал запинаться: мудрено больно все, одному не понять. Взял учебник по политэкономии. На глаза попались слова: «Прибавочная стоимость». Вот где она! Сейчас, сейчас, узнаю! У меня даже руки задрожали от нетерпения.
«Прибавочная стоимость, — читал я, — та часть стоимости товаров, производимых в капиталистическом обществе, которая создается наемными рабочими сверх стоимости рабочей силы и присваивается эксплуататорским классом…»
В капиталистическом обществе. А у нас? У нас, в СССР, говорилось дальше, прибавочной стоимости не существует, так как ликвидирована частная собственность на орудия труда и средства производства. Я стал в тупик: как же может «выжимать» ее Павел Павлович, если у нас она не существует? Путает что-то Железнов. Услышав, что Железнов пошевелился, я обернулся к нему, он приподнял голову.
— Не спишь?
— Разве уснешь. Ты говорил одно, а в книжке другое. — Я тихонько сказал ему о своих сомнениях.
Железнов еще выше поднял голову.
— Во-первых, — сказал он, — серьезный учебник надо читать с начала, а не выхватывать разные цитаты. Во-вторых, ты не обратил внимания на самую «малость», на то, что у Павла Павловича сохранились орудия труда. Машина, например, что, по-твоему? — И приказал: — Ложись-ка, ложись, к науке, братишка, надо подходить не с кондачка.
Но я не мог оторваться от учебников, они притягивали к себе, маня тайнами, скрытыми в них. Я раскрывал то одну, то другую книгу и читал, читал. Под конец все перемешалось в голове. Только на рассвете вновь сложил книги в стопочку. Алексей, пробудившись, спросил:
— Ты уже встал? Вот молодец. Теперь иди к себе, мне стало полегче. А вечерком опять загляни, будем вместе читать. Домой ничего такого не пиши, понял? Зачем расстраивать маму?
Я пошел, а Железнов задержался. На улице было свежо и шумно. Шум доносился с Волги. Я вспомнил о ледоходе. Постоял. Домой, в буркинскую швальню, идти не хотелось, душа была во власти новых ощущений, перед глазами еще стояли впервые увиденные книги, богатство, к которому удалось и мне прикоснуться.
Шум усилился, донеслись еще и голоса. Я повернул к Волге. Туда, туда, лишь бы не к Павлу Павловичу, не к Юлечке! Будут бранить? Пусть!
Волгу увидел тотчас же, как только дошел до переулка, круто спускавшегося к реке. Несмотря на ранний час, на берегу было людно, чем-то все были взволнованы, кричали, охали. Приглядевшись, я увидел среди вздыбившихся и грозно скрежетавших льдин что-то черное. Это был… жеребенок, невесть как попавший в беду. Он крутился на льдине и жалобно ржал.
— Сгинет.
— А вон какой-то сарай несет. С жарковских полоев, поди…
— Шут с ним, с сараем. Жеребеночек…
— Абдулла? Эй, где ты? — вдруг раздался с пригорка резкий голос, перекрывавший все другие.
От толпы отделился высокий черноусый татарин в барашковой шапке. В это время к нему подбежал не кто иной, как Железнов. Вместе они спустились к реке и, прыгая со льдины на льдину, двинулись к жеребенку. В руках Абдуллы был моток веревок — такими слобожане вылавливали проносные бревна, плахи — все, что годилось на дрова.
Льдину с жеребенком относило все дальше, на самую средину, где виднелись голые разводья. Смельчаки торопились добраться до цели, пока лед еще шел густо.
Люди, притихнув, с напряжением следили за ними. Вдруг разом раздалось:
— Догнали! А жеребчик-то, братцы, как обрадовался.
— Как они выведут его?
— Сами бы не сорвались.
— Упаси бог.
Пока люди переговаривались на берегу, Абдулла заарканил жеребчика и потянул его с льдины на другую, жеребенок упирался, но Железнов толкнул его, и ему пришлось прыгнуть. Ничего, и новая льдина удержала. А раз так, то можно прыгать и на следующую. И жеребенок прыгал. И ржал. Все громче и громче, как бы давая знать всему городу, что он будет спасен, раз люди пришли на выручку.
Когда продрогший жеребенок был выведен на берег, Абдулла погнал его в ближайший теплый двор, а Железнов, привычно подняв воротник, зашагал в гору.
С их уходом меня уже не интересовал больше ледоход. Я думал о Железнове и Абдулле: вот это люди! И сам почувствовал прилив сил.
В швальне Павел Павлович встретил меня руганью.
— Черт-те что! Я ему плачу, а он гуляет. Куда это годится? Говори, говори, где пропадал?
— У брата. Избил его… один хозяйчик! — сказал я с нажимом на слове «хозяйчик».
Вошла Юлечка. Она что-то хотела сказать, но вместо этого сунула мне сумку — надо было идти за хлебом. Я повернулся и вышел.
Завтракали не разговаривая. Только когда стали вылезать из-за стола, Юлечка захотела уточнить, какие же хозяйчики напали на брата. Я, увидев, как Павел Павлович развернул свежую газету, буркнул:
— Обыкновенные! Журнальчики которые почитывают…
— Смотри ты.
— А чего смотреть? — наконец откликнулся Павел Павлович. — Дурачье деревенское, не умеют жить-ладить…
— Да, — вздохнула Юлечка, — все мы как-то неустроенно живем… — Сказав, она прошла в свою комнату.
Вновь вышла только в полдень. Павла Павловича не было в швальне, и она поманила меня в коридор и сказала:
— Забыла совсем: еще утром к тебе приходила фифочка, такая, в беличьей шубке…
— Не фифочка, а Капа, — поправил я. — Чего она?
— Просила передать — сегодня на практику уезжает. Куда-то далеко.
— Так что же вы…
Я схватил пальто, шапку и вон из коридора. На Горную несся изо всех сил, но опоздал. Тетка Марфа вышла на мой звонок и сказала, что Капа уехала час назад.
— Игорек проводил ее на вокзал.
Помолчала бы хоть об Игорьке. Я сбежал с крыльца, но тетка Марфа окликнула меня:
— Погоди, оглашенный, тебе она писульку оставила. Тоже характерец-то. На-ко!
Я взял записку и сразу прочитал.
«Вредный, вредный, вредный! Даже не пришел проводить. А я, как дурочка, ждала да ждала. Про меня писал, а сам-то каков? Как лед. Наверно, и не вспомнишь. А если бы ты знал, как расхотелось ехать. У-у, Паленый!»
Значит, любит она, любит! Спасибо тебе, тетка Марфа, что не забыла передать записку.
В швальню я вернулся тихо, чтобы не услыхала и не увидела Юлечка и не спугнула мое счастье. Быстренько снял пальто и к верстаку. Работалось легко.
Вечером я опять собрался к Алексею. Павел Павлович на этот раз не оговорил меня. А Юлечка вынесла банку патоки и кусок сала и велела передать «больному братчику на выздоровление».
— Не задерживайся, не серди Павла Павловича…
Но я, как и накануне, пробыл у Алексея до утра. Вечером у него поднялась температура. Железнов привел доктора, тот сказал, что у брата усилился воспалительный процесс, и предложил отправить больного в больницу. Но Алексей отказался, заверив доктора, что дома скорее встанет на ноги. Как потом я узнал, он просто не хотел пропускать первый урок со мной.
Впрочем, занимались мы втроем. Алексей так и лежал в постели, под забинтованную голову мы с Железновым подложили ему, кроме подушки, еще пиджак и пальто. А сами сели рядом на стульях. Алексей дотронулся до повязки.
— Как в чалме. На муллу, наверно, я похож.
— Скорее на Улугбека, — сказал Железнов. — Гордись таким сходством.
— Придется, — усмехнулся брат. — Так с чего же мы начнем? — Поглядел на меня, и я под его взглядом как-то вдруг оробел: будут учить, а пойму ли?
Я молчал. Тогда ответил Железнов:
— Давай с Комманифеста. Главнейшая книга. Я с нее начинал.
— Читай, — согласился Алексей. — А пояснять вместе будем.
Громом прогремели первые слова:
«Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма».
Прочтя это, Железнов сделал паузу, поглядел на меня, потом на Алексея, который старался выше поднять голову. А мне хотелось встать: подумалось, что такое можно слушать только стоя.
Железнов велел мне сидеть и снова загромыхал.
