— А ты?

— Нет, ты сначала скажи. Я первая спросила.

— У тебя Игорек есть, что тебе до меня…

— Паленый!

— Ляпа!

Опять между нами образовалось пространство и еще квартал шли молча. Шли так медленно, что уже потеряли из виду Игорька, он исчез где-то за поворотом улицы, на подъеме горы. А когда мы подошли к повороту, Капа кивнула на небольшой дом, стоявший за забором.

— А вот и мои палаты.

— До свидания! — протянул я руку.

— Неужто не зайдешь?

— Некогда. Надо Игорька догонять… — заспешил я.

Но как было трудно переставлять ноги, уходить от той, кого я долго искал. Неужели навсегда?

Игоря я догнал уже дома.

— Давай! — сдернул с него куль и понес к крыльцу.

— А спасибо кто скажет? — крикнул мне парень.

— Ляпа! — бросил я в сердцах и обернулся, перехватив его непонимающе растерянный взгляд. Сколько-то секунд он не мигал, потом зачастил, так как набившаяся в глазницы пыль расплывалась, застилая и черня белки. Да и все потное лицо Игорька было в угольных подтеках.

«У, чертов форсун!» Я подошел к нему и принялся вытирать его лицо, стряхивать пыль с новенького пальто мышиного цвета. Игорек стоял набычившись. А я, сделав свое дело, опять подошел к кулю и уже с крыльца предупредил:

— Если еще увижу тебя с Капкой, нос расквашу. Так и знай!

— Сам поберегись, отрепник! — взвизгнул Игорек и пошел прочь, злой, с брезгливо сжатыми тонкими губами.

Он уже прошел за забор, а я все еще стоял на крыльце, в ушах гремело это обидное слово «отрепник».

— Ладно, погоди! — погрозил я в пустоту.

Несколько дней после этой встречи я никуда надолго не выходил из квартиры. С утра до вечера сидел на верстаке, подогнув ноги, и шил. Теперь, кроме Капы, на уме был еще ее соседик. И больше всего он. Если бы не он, то, может, и встреча с Капой была бы совсем другая. Он встал между нами, заносчивый чистюля, ресторанный сынок. Да еще обзывает. Ясно, Ляпу он так, за здорово живешь, не выпустит из рук. Нет, тут надо что-то делать.

Решил начать с письма Капе. И писать принялся не как-нибудь, а стихами. Откровенно признавался ей:

Чьи это были стихи, пришедшие мне на память, я не знал, но был доволен, что пишу именно так — пусть видит, каков «соперник»!

Послал и стал ждать ответа. Он пришел скоро. Написано было лишь одно слово: «Дурак!» Жирно выведенный восклицательный знак, на который милая Ляпа не пожалела черных чернил, занимал пол-листа.

Да, это было похоже на Капу. В выражениях она никогда не стеснялась. Но что значило это ругательное слово сейчас? Разрыв? Угожденье Игорьку? И совсем уж не по себе сделалось мне, когда подумалось, что, может быть, Игорек уже знает об этом ответе и смеется надо мной.

Сидеть больше было невмоготу. Надо немедленно увидеть Капу. Прийти к ней, все узнать и сказать или «здравствуй» или «прощай»! Как раз подвернулся случай. Павел Павлович послал меня в магазин за ватином. Я, прежде чем заявиться в магазин, завернул на Горную. Миновав забор, поднялся на крыльцо, позвонил. Вышла Капина мать и всплеснула руками:

— Кузя, землячок! Заходи-заходи!

— Мне некогда, тетя Марфа. Капа дома?

— Только сейчас ушла в училище.

— Одна?

— Одна. Да ты заходи. Я сейчас и самоварчик согрею, — засуетилась она. — С вареньем попьем чайку. Заходи же!

Но я все стоял не шевелясь.

— Что же ты?

— Не хочу. Спасибо, тетя Марфа!

Ее ответ, что Капа пошла одна, был для меня лучше любого чая, слаще любого меда.

Попрощавшись, я повернул к центру. Было солнечно, с крыш капало. Запрокинув голову, я взахлеб глотал настоянный на солнце и мокром снеге свежий воздух, слушал гомон трудового дня.

Неожиданно на полном маху остановился возок, обрызгав меня мокрым снегом.

— Кузька!

Оглянулся: в возке сидел Тимка Рыбкин, важный, как барин. Был он в куртке канареечного цвета, с нашивными карманами по бокам и на груди, с широким цигейковым воротником, в пушистой шапке-бадейке. Все было ему широковато и уже поношено, как бы взятое у кого-то на время.

— Садись, подвезу! — сказал он, освобождая место возле себя.

Я стоял, не двигаясь. Тогда Тимка выскочил на тротуар, схватив меня за плечи, затолкнул в возок и сел сам. Уже тут он поздоровался со мной и спросил, куда везти. Я указал на торговые ряды. Тимка ткнул в спину извозчику, сидевшему на облучке, и приказал:

— Двигай!

Потом вынул из нагрудного кармана пачку папирос «Сафо», игриво раскрыл и протянул мне.

— Не курю, не научился, — отказался я, глядя на него, такого лощеного, с чужими манерами: уж не подменили ли отрицателя?

— А я балуюсь, — сказал он, еще более важничая. Он взял двумя пальцами папиросу, постучал донышком мундштука о коробку и сунул в рот. Прикурил от зажигалки, похожей на маленький пистолет.

— Погодка-то!.. — Расстегнув верхнюю пуговицу куртки, он откинулся на спинку возка. Сделав несколько затяжек, спросил: — А ты шьешь?

— Шью. — Я назвал хозяина и адрес.

— А я плюнул на ремесло. Ну его!

— Не работаешь?

— Служу! — многозначительно, с оттенком гордости ответил он. И, выдержав паузу, сказал, что служит не в какой-то захудалой конторе, а в крупном магазине у мануфактурщика.

— Что ты там делаешь?

— Все! Но больше по поручениям.

— Курьер, что ли?

— Назовешь и экспедитором! Слыхал о таких?

— Вон ты куда вознесся!..

— А что? — засмеялся он, обнажив остренькие, заметно прокуренные зубы. — Не все сидеть в скушном Юрове да черный хлеб жевать, пора попробовать и пшенисного! — нажимая в последнем слове на букву «с», выкрикнул он. — А дома, — добавил чуть погодя, — и делать нечего. Батя добился своего — повесился!

Меня так и передернуло: с такой легкостью и циничностью говорил он о своем незадачливом отце. Но Тимка продолжал:

— И батя, и все мы, дурачье, прозябали в своем медвежьем углу, гнули хрип. Нет, хрипом не возьмешь! Башкой надо соображать. Кто загребает деньгу в городе? Торгаши, сам вижу и знаю. Так чего же на них глядеть? Одним, что ли, им жить? Открывай двери к ним, иди! Вначале поублажай. Я, например, на гармозе наяривал, хозяина веселил и покупателей заманивал. Гармоха без дела лежала. Поиграл, устроился — потребовал своего. А чего? Чикаться, что ли?

— Тимка, кто тебя так образовал? — спросил я. Чем больше он говорил, тем непонятнее становился. О бесполезности гнуть хрип я слышал и раньше от других, но о том, как жить за счет вырванного у торгашей куска, слышал впервые, и звучало это унизительно.

На мой вопрос он ответил тоже вопросом:

— А чего меня образовывать? Из коротких штанишек, что ли, не вышел? — И перешел на другое: — Кралю здесь не завел? У меня такая мамзель! Как принцеза! — похвалился Тимка, и глазки его замаслились. — Ты тоже не теряйся. Только, знаешь, приоденься, в городе встречают по одежке.

— Только по одежке?

— Да, и это ты заруби! — покровительственно произнес Тимка. — Город есть город! — с видом знатока добавил он и, толкнув меня локтем, справился: — А Ляпу видел?

— Один раз.

— Дрянь она!

— Перестань! — вскинулся я.

— Не защищай. Ты думаешь, она прежняя? Захотел! Сам видел ее с каким-то франтиком. Дрянь!

— Перестань!

— А чего ты взъелся? Не хочешь — не буду. Есть из-за чего спорить! — фыркнул Тимка. — А вон и ряды. Вылезай. Мне еще надо на вокзал лететь за билетом для патрона.

Я мгновенно выскочил, из возка, но Тимка схватил меня за руку:

— Скажи: завидуешь мне? Переплюнул ведь я всех. И тебя тоже. Ну? — Он, избоченившись, ухмыльнулся, любуясь собой. Левой, свободной, рукой заталкивал рыжую прядь волос под шапку-бадейку. — Что, на откровенность не хочешь?