До самого последнего часа мать не сказывала, к кому же мне идти, одно твердила, что отправляет меня лишь на одну зиму.

— Видишь, как издержались из-за батькиной недостачи, авось хоть какую-никакую копейку заработаешь. На одежонку себе и огольцам…

— Но к кому идти? — допытывался я.

— Скажу, Кузеня, погоди маленько.

Тянула. И лишь в день отъезда сказала, что опять возьмет меня Иона, что с ним, верно, ей не довелось переговорить, так как он давно уже в подгородчине, но все хотел уладить Серафимчик. Серафимчик? Предатель? Но как же это так? Я и видеть-то его не хотел; за все лето, которое он прожил в Юрове, ни разу словом не перекинулся с ним.

И он хочет уладить дело? Нет, я не верил этому. Не верил и Ионе. Куда угодно, только не к ним!

Серафимчика провожала его мать Варвара, вырядившаяся как на праздник, за лето еще более располневшая. Она, не слезая с тарантаса, постучала кнутом в дверцы палисадника. Мама выбежала к ней, как-то униженно поклонилась, говоря, что сыночек сейчас, скорехонько выйдет. Но я медлил, стоял с заплечным мешком посреди избы, около меня толпились братишки, подошел с малышкой-сестренкой отец. Он глядел на меня мутноватыми глазами, произнося свое «м-да». С улицы послышался мамин голос:

— Кузеня, сынок, тебя ждут, выходи.

Отец молча поцеловал меня, а братишки вышли со мной на улицу.

— Садись! — высвободил мне место в тарантасе Серафимчик.

Я не пошевелился.

— Чего же ты? Дальше Парижа не повезем! — прыснул Серафимчик, нахально глядя мне в лицо.

Ах вот как! Он опять смеется! Ему забавно! Ну так вот:

— Никуда я с тобой не поеду! — Выкрикнул так, что голос у меня сразу перехватило. Повернувшись, я пошел прочь, подальше от злыдней.

Выйдя за околицу, я услышал топоток, догоняли братишки. Я думал, что они будут тащить меня назад, но братчики наперебой затараторили, что я ловко утер нос этому бахвалу Серафимчику. А Митя еще открыл и тайну маминой поспешности. Оказывается, вскоре после собрания приходил к ней дядя Василий и наговорил разных страхов. Смотри-де, Марья, комсомол начисто испортит твое чадо, подальше держи мальчишку от деревни, не жалей, отправь поскорее на чужбинку, там «кислую шерсть» выбьют и на путь праведный поставят.

Вот оно как, и дядя Василий против меня. Ну ладно!

Я прибавил шагу. Братчики спешили за мной. Но когда мы прошли юровское поле, миновали воротца и ступили на шумовскую землю, они затеребили меня: хватит, Кузя, посидим здесь, переждем, да и домой.

Домой? А там мать опять будет посылать к Ионе. Нет, нет! Ехать, так в город, к Алексею — авось он поможет. Действовать — так сейчас!

— В город я махну, братчики! — объявил «младенцам» внезапное решение. — Идите домой, скажите об этом папе.

На отца я надеялся: он меня поймет, не будет бранить. А самоуверенный Серафимчик со своей румяной мамой пусть знает: на деньги не все покупается!

До железнодорожной станции (все двадцать километров) я прошел без отдыха, без приключений купил билет.

В конце следующего дня показалась Волга, вернее, один из широких плесов ее блеснул своей серебристой чешуей и скрылся за холмами. Но как только холмы остались позади, Волга открылась вся, от берега до берега, к которым отовсюду тянулись узкие улочки с деревянными и каменными домами, небольшими, опрятными, в пестрой оправе осенней листвы. То тут, то там виднелись трубы фабрик. На стрелке, у впадения в Волгу небольшой реки, за крепостными стенами маячили золотые луковки церквей, а правее, на возвышенности, поднималась в небо огромная бело-желтая каланча, похожая на нашу шачинскую колокольню. Левый берег весь был в зеленых и белых пятнах пристаней, причалов; у некоторых дымили пароходы.

Так сразу появился передо мной большой город, где учился Алексей, где жила Капа, где я должен был найти хорошего мастера.

С трепетом выходил я из вагона, спускался к переправе через Волгу — рабфак, как узнал, был на противоположной, левой, стороне. Пройдя две площади, которые разделял круглый сквер с памятником Сусанину, я увидел высокое красное здание, над крышей которого плескался кумачовый флаг.

Перед входом я застегнул на все пуговицы свою куртку, стер с сапог пыль, пригладил вихры и только тогда дернул на себя тяжелую дверь, вошел в вестибюль. В это время с лестницы торопливо, наперегонки, сбегали рабфаковцы. Одеты все были по-разному: в косоворотках, простеньких пиджаках, а некоторые в юнгштурмовках.

Я стал в сторонке, не спуская глаз с живого потока рабфаковцев, как вдруг услышал, что меня окликают. Из потока вынырнул Алексей.

Я сразу оказался в кольце друзей Алексея. Кольцо это, не останавливаясь, двигалось в глубь коридора, увлекая туда и меня. Ребята спешили в столовую. Один из них, развеселый толстячок с крупными, как у нашего кузнеца, руками, скомандовал Алексею:

— Иди забирай в буфете весь лимонад и попутно отрепетируй тост по случаю приезда гостя, а я тем временем сниму с него рабоче-крестьянскую куртку. Изволь, дорогой! — теперь уже ко мне обратился он с шутливым поклоном.

Пока я раздевался, он, балагуря, поведал о себе. Ивашка Железнов — младший отпрыск династии заволжских металлистов, ударившийся в науку. Не всегда она хорошо укладывается в извилины мозгового хозяйства, но от упреков со стороны охраняют его веские аргументы: Иван, ухмыляясь во все широкое в черных крапинках лицо, показал увесистые кулаки.

— Дерешься?

— Никогда! — отрицательно замотал он кудрявой головой. — Только при необходимости успокаиваю задир… — И подмигнул: — Кого раз увижу, непременно встречаю вновь. Ну, а теперь — пить лимонад!

За столом заспорили, к кому мне идти наниматься. Портного, знакомого с парижскими модами, ребята не могли назвать, тогда я назвал имя Калиновича. Железнов вскинулся: знает он этого Калиновича, эксплуататор первой руки, долой таких! Кто-то назвал еще двоих хозяйчиков, но и они были отвергнуты тем же Ивашкой, заявившим, что слишком выжимают прибавочную стоимость. Что за прибавочная стоимость, я не знал, но раз так неодобрительно говорят про нее, то решил, что эта штука неладная. Под конец Железнов вызвался сам подыскать мне хорошего портного. И распорядился:

— А теперь парню отдыхать!

Но прежде чем пойти на квартиру, брат поводил меня по рабфаку, по аудиториям, показал библиотеку, которая удивила меня невиданным множеством книг, привел в комнату, где рабфаковцы в немой тишине сидели вокруг детекторного радиоприемника, дали и мне послушать далекий голос Москвы. Приемник, этот маленький чудо-ящик, совсем ошеломил меня. А из рабфака Алексей увел меня в редакцию газеты, где он работал по вечерам в отделе писем, принимал заметки и жалобы.

На квартиру мы пришли поздно. Брат снимал угол в каменном приземистом доме на Мшанской улице, которая шла от центра к фабрикам. Несмотря на поздний час, на улице было людно. Шли рабочие на ночную смену.

Я долго не мог заснуть. Все в городе было ново для меня. Сомкнул глаза, ею уйти от увиденного не мог — и от ящичка с волшебным голосом Москвы, и от дружных, веселых рабфаковцев, и от крестьян в редакции газеты, а в ушах еще звучали фабричные гудки и шаги рабочих, печатаемые по камню тротуаров. И думал: теперь бы еще увидеть Капу. Не знает, что я тоже в городе. Скорее бы!

Повернулся к Алексею — мы лежали на одной узенькой железной кровати у стены, пахнущей сырой штукатуркой. Спросил о Капином адресе. Он не ответил — крепко спал.

Проснулся Алексей рано. Я слышал, как он, пройдя на цыпочках к двери, в которую кто-то постучал, тихонько вышел в коридор. Вернувшись, затормошил меня:

— Вставай, Кузя, к модному портному пойдем. Железнов адрес принес.

Новый хозяин Павел Павлович Буркин действительно считал себя давнишним поклонником парижских мод. Об этом все кричало в его швальне — и два новеньких манекена иностранной работы, и множество журналов мод, на каждом из которых выделялось размашистое крупное слово «Paris», а со страниц глядели то нарядные красивые дамы с обворожительными улыбками, го с шиком разодетые мужчины. Всюду были патронки — выкройки, многие висели на стенах. Я обрадовался: вот когда попал к настоящему-то портному!