Впрочем, Валерьян Александрович Болдырев (так звали нового редактора) не отличался красноречием. Первым почти никогда не вступал в разговор, любил, как он признавался, слушать других.

Во многом он был резкой противоположностью прежнему редактору Бахвалову, которого забрал у нас райком партии к себе в агитпроп. Конечно же за ораторские способности. Да, Бахвалов как бы самой природой был наделен даром ораторского искусства. Его выступления — на заводе ли, у железнодорожников, или на том же рынке — никого из слушающих не оставляли равнодушными: такая была в них взрывчатая сила пафоса, убеждения, логики. Валерьян Болдырев в ораторы не годился, зато ему не отказывало перо. Правда, оно было не такое уж бойкое. Брал Болдырев не громкостью, а фактической доказательностью в своих статьях, корреспонденциях и даже заметках — не гнушался этот редактор и заметок!

Он не делал категорических предложений, не навязывал своих выводов. Он как бы беседовал с читателем не спеша, без напора; изложив суть какого-либо дела, сопоставив факты, спрашивал: не лучше ли будет прислушаться к совету вот тех-то (следовало имярек), которые поступили так-то и так-то.

Много новый редактор ездил по району. Если Бахвалов свои поездки ограничивал промышленными предприятиями — для бывшего литейщика рабочие коллективы были любимее всего, — то Болдырев, наоборот, без конца торил дороги в колхозы. Прежде чем зайти в правление колхоза, непременно побывает в каждом уголке хозяйства: на ферме, в конюшне, в кузнице, у полеводов, в клубе; в библиотеке обязательно посмотрит формуляры, поинтересуется, что читают колхозники и деревенские активисты. Не пройдет мимо мельничной избушки, где собираются помольцы вечерком, засидится, заслушается, тут и переночует. А бывает — поздним вечером заявится к сушильщикам снопов. Там уж у огонька каких только деревенских новостей не услышишь.

Ничего он не записывал. Знал: мужик не всегда доверчив к чужому карандашу. Да и незачем было Валерьяну Александровичу записывать — память у, него была необыкновенная. Когда он брался писать, то выкладывал на стол лишь стопку чистых листков и ничего больше. Справочный материал? И он у него в памяти, в голове. Борис Буранов откуда-то узнал, что Болдырев прочитал все тома Ленина. Наверное, это так и есть, потому что когда ни спросишь его, где, в какой работе писал Владимир Ильич о том-то, он безошибочно называл и том, и нужные страницы.

Домой приезжал Болдырев пропыленным. Усталый, едва дотопает по крутой лестнице на третий этаж в свою квартиру. Войдя, улыбнется поджидавшей его жене, плюхнется на стул и тут же уснет. Начнет она снимать с него пиджак, сапоги, сетовать, что вот так устает, не бережет себя. Он, правда, может пообещать, что следующий раз вернется свеженький, как огурчик (любимое выражение Болдырева), но сдержать такое обещание не в силах.

Иногда редактор брал с собой в поездку по колхозам то Сашу Черемушкина, то Васю Смиренина — самых молодых сотрудников «Нови». Это называлось у нас «натаскиванием». Васю, мягонького увальня с розовым подбородком, не очень радовали эти поездки; жаловался, что поспать не дают, а спать он любил. Непоседливый Саша, наоборот, готов был пуститься в пляс, когда редактор объявлял ему о совместной поездке. «Хоть покучеряю вволю», — говорил он. Накануне Саша не один раз прибегал в конюшню, подсыпая в кормушку Буланка овса, а утром, расчесав ему гриву и подровняв хвост, подъезжал к квартире шефа и сигналил автогудком. И если редактор по возвращении из поездки, как всегда, принимался писать о колхозных проблемах, то Черемушкин «разрисовывал» очередную статейку по «конскому вопросу», кого-то похваливал, а кого-то продирал с песочком, высмеивал — что другое, а уж коня он умел защитить от всяких разгильдяев.

Меня редактор посылал в колхозы за очерками о деревенских умельцах, ударниках, активистах. Очерки печатались в воскресных номерах: их Болдырев ценил высоко, и если воскресный номер выходил без «живой) материала», как называл он очерки, то газета, по его определению, считалась постной. А у Бориса Буранова по-прежнему была одна дорога — железка, леспромхоз, лесопильный завод. Эти предприятия были его монополией, чем он гордился.

Безвыездно сидела на месте только Валентина Александровна. Нередко ей приходилось оставаться одной: она и правила заметки, и верстала, и подписывала номер в свет. Всех она могла заменить, но ее — никто, и Буранов называл ее «Валентиной незаменимой». Зато уж в выходной день редактор отдавал ей в полное распоряжение Буланка, на котором она выезжала с больным мужем то в загородный бор, то на вексинские пески под солнечный зонтик.

Сам Болдырев, в каком бы дальнем углу района ни был, а на воскресенье обязательно возвращался домой, чтобы утром, на зорьке, отправиться на рыбалку. Отдыхал он только там, на рыбалке. Не заезжая еще домой, вечером стукал мне в окошко.

— Готов ли?

Меня он числил своим постоянным напарником. И если я отвечал, что все собрано — и удочки и насадки, — назначал час выхода. Утром, еще в потемках, мы катили на «одиннадцатом номере», то есть пешком, километров за шесть-семь от города на вексинские омута.

Напрасно было заводить в это время с ним разговор о газетных и житейских делах, он отмахивался, шел молча, только время от времени прислушиваясь, откуда дует ветерок, удачливый ли, или восточный, который не приносит счастья рыболовам. Молча, с величайшей осторожностью подходил к реке, садился под куст и закидывал удочку.

Меня он, как мог, опекал. С его рекомендацией поступал я в заочный сектор института журналистики. А когда в институте заколебались, стоит ли принимать «дезертира» (помнили мой уход с курсов), редактор позвонил, рассказал о причине ухода и поручился за меня. Правду сказать, так и я, несмотря на давнишнее желание, какое-то время колебался. И началось это со встречи с Яковлевым. Не удалось Яковлеву уберечься от тех, кто давно хотел свести счеты с ним, горячим, неуступчивым партийцем: ночью из-за угла напали, сильно избили. С повязкой на голове заглянул он ко мне и с обычной усмешкой поведал, как было дело.

— Зело постарались благодетели, внушительных фонариков наставили, — ощупывая сквозь повязку шишки, шутил он. — Что теперь не ходить по ночам с такими светильниками…

— А если серьезно? — спросил тогда я.

— Серьезно: трудновато сейчас у нас. Строим, за электростанцию снова взялись, делаем коровники, задумали построить колхозный клуб. А на полях — новые севообороты вводим. Нынче впервые посеяли пшеницу, гречку. Приезжай — угостим пирогом и кашей. В общем — хозяйство ширится. Знаешь, сколь теперь в нашей «Борьбе»? Шесть деревень и два хутора, без малого сто пятьдесят хозяйств! Думали ли мы вначале, что так раздуем дело? Начинали-то с нуля да единички. Но, понимаешь, крепких и знающих людей маловато. Иные мужики еще с оглядкой ходят. Раз, мол, не побоялись напасть на председателя, то не больно-то нужно высовываться. Но, ничего, пугливые со временем осмелеют. Надо думать — выдюжим!

Меня он спросил, не тянет ли обратно в Юрово. Ничего толком я не ответил. Но когда Яковлев уехал, задумался: а не податься ли опять в помощники к нему? Там, в Юрове, у родителей, на сыродельне и Таня, когда-то еще она вернется сюда, в город. После разговора с председателем показалось мне, что и простора и захватывающих дел в деревне сейчас больше. Подумал и о полуслепом отце. Как ему трудно с таким здоровьем управлять фермой. В ком он найдет опору?

Сказал о своих сомнениях редактору. Тот нахмурился, молча смотрел на меня.

— Ты какому делу вздумал изменить, — наконец тихо спросил он. (Только позже понял я, что журналистика для Болдырева была святым делом, что с ней он смолоду связал свою жизнь.) — Ишь, журналистика ему приелась. Да уж знаешь ли ты, что такое газетчик, журналист?

— Знаю.

— Нет, знаю, плохо знаешь, раз зашатался. Так вот, слушай. Слушай, что Ленин сказал, первейший, самый главный журналист России. — Болдырев на миг зажмурился, вспоминая. — Да, вот: «Без журналистского аппарата ни одно массовое движение не может обойтись в сколько-нибудь цивилизованной стране». Понял: ни одно массовое движение! А значит — и колхозное!