— В Штефановой околдованный человек был? — перебил я дядюшку Рафаэля.

— Если бы только в Штефановой! И в Гальмеши, и в Боровой. Хуже всего было с этим парнем в Штефановой. Ведь он ни высморкаться, ни рукой двинуть не мог. А я хоть сразу вытащил тряпочку, которая мне вместо носового платка служила. Ну вот! Хоть в этом-то мне повезло! Высморкаться и руками шевелить могу, хоть и держит меня на месте какая-то сила, не отпускает никак, и ботинки словно к земле гвоздями прибиты. И вдруг на грушковецкой колокольне полночь бьет! Плохо мое дело! Надо поскорее с этого места убираться. Убираться! А как? Пробую нагнуться. В пояснице хрустнуло, а в общем, играючи, я нагнулся, и тут меня осенило: разуться я надумал. Расшнуровал ботинок — и ногу вон! То же и с другой ногой проделал. Оставил ботинки как есть и сломя голову домой помчался. Вбежал в дверь, когда и в Краловой бить часы начали. «Слава тебе, тетереву, — подумал я, — что грушковецкие часы ушли вперед на целых пятнадцать минут».

Дядюшка Рафаэль замолчал и с любопытством уставился на меня: как-то я еще отнесусь к его рассказу?

— Дядя Рафаэль, и все это взаправду было? — спросил я.

— Вправду, конечно.

— Но как же вы были заколдованы?

— Я и сам хотел бы знать.

— По-моему, просто ваши ботинки примерзли.

— Примерзли? Гм… А ты слыхал когда-нибудь, чтоб ботинки чьи-нибудь примерзали?

— Нет, не слыхал.

— То-то и оно. Головой ручаюсь, что меня, ясное дело, околдовали.

— Но ведь такое только в сказках бывает.

— А со мной вот близехонько, под Куклой, было!

— Морозило ведь?

— Ну, морозило.

— И перед тем вы в воду прыгнули?

— Прыгнул.

— Так ваши ботинки непременно примерзнуть должны были!

— Да что ты мелешь! Малым ребенком меня считаешь, что ли? Говорю, был околдован, значит, так оно и было. Знай я, что ты к этой истории так отнесешься, лучше ничего бы не рассказывал. Теперь, пожалуй, на смех меня подымешь или где-нибудь людям разболтаешь.

— С чего это я болтать стану?

— А ты не из таких?

— Нет.

— Меня и так это сердит.

— Что сердит?

— Что я пустые разговоры с тобой завел.

— Почему же пустые?

— Раз ты мне не веришь.

— Я вам верю!

— Чему же ты не веришь?

— Сказкам.

— А почему?

— Нельзя сказкам верить.

— Кто это тебе сказал?

— Нельзя.

— А вообще-то ты знаешь, откуда сказки берутся?

— Как это — берутся?

— А вот как. Приключится с кем-нибудь что-либо, а он людям о том расскажет. Вот и сказка готова.

— А если в сказках всякие небылицы рассказываются?

— Так ведь и с людьми всякое в жизни бывает. Как сказка-то начинается? «Жил-был король…» Что ж, королей никогда не было? Ха-ха-ха! Сколько еще было-то! Иную сказку так начинают: «В некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять земель…» Могло так быть? Непременно так и было. Где-нибудь должно быть тридевятое или тридесятое и какое угодно государство. И в каждом из них события разные происходят, а пока до нас из такой дали новости дойдут, нам все удивительным может показаться. Не так разве?

Я хмыкнул.

Дядюшка Томашович рассердился:

— Послушай! Раз ты к моим словам относишься несерьезно, в другой раз ничего тебе не скажу.

— А что я плохого сказал?

— Чего же ты все хмыкаешь?

— Если хмыкнул я, так плохого ничего сказать не хотел.

— И я тебе ничего плохого не сказал.

— Гм… И много тогда браконьеров этих самых было? — вернулся я к сказкам.

— Много. Когда есть людям нечего, браконьеров, преступников и всяких негодяев много по свету шатается… Ой-ой-ой! Но того негодяем считать надо, кто без нужды негодяем стал. У него и крыша над головой есть, и еда, а он развлекается и думает: какую бы еще гадость людям сделать? Вот это негодяй настоящий! А приходится человеку по свету шататься, и он даже воровать вынужден, чтобы себя и семью прокормить. Так разве он негодяй?

— Нет.

— Вот и я так думаю. В сказках-то говорится о тех и о других, о добрых и злых людях. Добрыми и злыми их называют по заслугам. Расскажешь обо мне людям — вот тебе и сказка на свет появилась. Я расскажу о тебе — будет две сказки… Смотри-ка! Корова-то у нас за колючую изгородь забралась! Ну-ка, гони ее оттуда!

Я побежал за коровой.

На Грефтах есть такая бревенчатая избушка, а в ней только железная кровать, деревянная скамейка и маленький дубовый стол. За избушкой бежит ручеек, который делит деревенские луга на две равные части, и мы пасем стадо то на одном, то на другом берегу.

Летом ручеек похож на овражек: русло у него глубокое, а воды в нем совсем мало. Чуть отойдешь в сторону — и журчания совсем не слышно.

А весной и осенью ручеек вздувается, вода начинает шуметь громче, отрывает от берегов землю, и тогда он похож на настоящую речку.

Я всегда сердился, что никто для этого ручейка никакого названия не придумал.

И по этой причине его ни на какой географической карте не обозначили, как и Грушковца на обыкновенной карте вы тоже не найдете.

— Дядя Рафаэль! — окликнул я дядюшку Томашовича.

— Ну?

— А как вы назвали бы эту речку? — спросил я.

— Речку? А для чего эту речонку называть?

— Попробуйте дать ей название!

— Грушковец.

— Грушковец — это деревня.

— Тогда Грушковица.

— Грушковица?

— Да.

— Почему так?

— Где деревня Грушковец, пусть речка будет Грушковица.

Это мне понравилось. С этих пор я так и буду называть эту речку. Я взял камушек и кинул его на другой берег.

Дядюшка Рафаэль, чистивший свой корнет, поглядел на меня.

— Как по-твоему, который час? — спросил он.

— Шесть.

— Шесть часов? А по-моему, уже больше.

— А мне кажется, что шесть.

— Сбегай-ка в избушку!

Я мчусь вдоль ручейка, срываю по пути лиловый цветок чертополоха и бросаю его в воду.

Грушковица уносит цветок.

Будь в речке воды побольше, понесла бы она и меня. Да плавать-то я не умею!

Если бы Грушковица была настоящей рекой!

Быстро возвращаюсь к дядюшке Рафаэлю.

— Так который же час? — спрашивает он.

— Половина седьмого.

— В самом деле? Вот видишь, я был прав.

Я сажусь подальше, чтобы послушать кукушку, которая кукует не умолкая…

Если бы была Грушковица рекой!

Да о чем я все время думаю?

Дядюшка Рафаэль продолжает чистить свой корнет.

— Дядя Рафаэль!

— Ну?

— Почему кукушки кукуют?

— Что-о?

— Почему кукушки кукуют?

— Кукуют, потому что сейчас лето.

— Но почему все-таки они кукуют?

Он ничего не ответил. Положил корнет на траву, поискал сигареты в карманах.

— Дело в том, — сказал он, помолчав, — что все, кажется, ясно, а как подумаешь — непонятно. Ты знаешь, почему растет трава?

— Нет, не знаю.

— И я не знаю. Скорее всего, потому, что не может она в земле выдержать. Солнышко ее слегка приголубит — и покоя у травки как не бывало. Так, должно быть, и с кукушками получается. Кукуют, потому что сил нет удержаться.

Снова тихо!

Дядюшка Рафаэль курит, я бросаю камушки через ручеек.

— А вам не хочется кукушкой стать? — спрашиваю я.

— Нет, не хочется.

— А почему вы не хотите стать кукушкой? — допытываюсь я.

— Не хочу, вот и весь сказ.

— А почему все-таки?

— Тогда куковать бы пришлось!

— И удержаться вы не смогли бы?

— Зачем же мне куковать, когда я трубить могу? — сказал дядюшка Рафаэль и громко рассмеялся.

Мы встали и принялись загонять коров за деревянную изгородь.

Быстро наступил вечер. Мы поели хлеба с салом, напились воды из ручейка.

— Хорошая вода! — похвалили мы.

Если бы была Грушковица рекой!

Мы улеглись, когда уже совсем стемнело. Дядюшка Рафаэль лег на кровать, я растянулся на скамейке и накрылся толстым одеялом, еще раз обдумывая все наши разговоры.