Но тут усатый лесничий обернулся, жестами приказал мальчикам остановиться, погрозил кулаком собачонке, а сам, медленно переступая, двинулся туда, где журчала речка.

Мальчики застыли как вкопанные, напряженно следя за лесничим. Хвостик кружился у их ног, ловил запахи, задрав мордочку. Он учуял что-то в той стороне, куда пошел лесничий, и уши поставил торчком. Временами доносилось утиное кряканье.

— Тише! — тихонько сказал Штефан.

Лесничий пригнулся — он был уже у самой воды, — сделал еще шаг, другой, прицелился… Стая уток взлетела, когда загремел выстрел. Хвостик, не привыкший к стрельбе, испугался, метнулся к мальчикам. Он не смотрел, куда прыгает, невежа, и сбил с ног маленького Рудко. Рудко свалился, жалобно завопил.

— Ничего не вышло! — крикнул лесничий, возвращаясь к мальчикам по собственным следам. — Одну-то я подбил, ее в сторону шибануло: видно, дробь мелка…

Хвостик не стал дожидаться лесничего. Недоверчиво поглядел он на ружье, поджал хвост, тявкнул тихонько и помчался восвояси. Утки, разделившись на три кучки, разлетелись по небу.

— А дал бы я тебе красивые перышки, если б утка была наша, — сказал лесничий Штефану. — Если еще увидишь, приди скажи. У них красивые перья в крыльях и хвосте да и мясо вкусное…

Вечером, когда стало светло от луны, выскользнул Ергуш из дома. С дороги как будто свистнул Штефан…

Прозрачная дымка висела над землей, как тоненькая паутина, искрились сверкающие звездочки на снегу. Месяц, казалось, стоит неподвижно и кто-то отрезал от него ломоть.

Штево Фашанга ждал на дороге, надвинув баранью шапку на глаза. Руки он держал в карманах, колени согнул и весь запрокинулся назад. Белый пар клубился у него под носом.

— А где же кирка-то? — спросил он. — Пора!

Ергуш тихонько прокрался к дровяному сараю, нащупал кирку, которую заранее поставил у самых дверей, и вернулся к Штефану.

Они перешли по замерзшей речке рядом с мостиком. На Гати лежал глубокий снег.

— Это недалеко, — говорил Штефан, утирая нос рукавом. — Котел замерз, переберемся запросто. Потом через Катре́ну — и вот тебе и Воля́рка… Не боишься?

— Ничего я не боюсь, — через силу выговорил Ергуш: крутой мороз совсем стянул ему губы.

Катреной звали плодовый сад на том берегу речки. Мальчики перешли по льду замерзшего Котла, пробились сквозь глубокий снег под деревьями сада и вышли к вербам, окаймляющим широкую лужайку. Это и была Волярка — лужайка, ровная, как ладонь. Над ней тоже висела серебристая дымка, а по ту сторону чернели высокие деревья — там начинался Лесок.

— Слышишь, как шумит? — спросил Штефан Ергуша; под вербами, скрытый ледяным покровом, журчал ручей. — Выкопаем желоб и отведем его на Волярку. И завтра льду там будет до самого Леска!

Разгребли снег и начали копать канаву от лужайки к ручью. Земля была твердая, кирка отскакивала, из-под нее отлетали заледенелые комья. Штефан и Ергуш сменялись, работали с охотой. Жарко стало — сбросили шубки, остались в одних рубашках.

Под верхним твердым слоем земля пошла мягче, легче поддавалась. Кирка вонзалась глубже, комья земли отваливались крупнее. Каждый из мальчиков первым старался докопаться до ручья.

В канавке уже заблестела узенькая полоска просочившейся воды.

— Ты устал, дай я! — сказал Ергуш Штефану, который, выбиваясь из сил, возился уже у самого ручья.

Ергуш взял кирку и несколькими ударами пробил перемычку, отделявшую ручей от канавки. Вода с тихим шорохом побежала по новому руслу. Разлилась по лужайке, начала подмывать нижний слой снега. Снег темнел, проваливался, вода проступала поверх него.

Мальчики разбили лед на ручье, запрудили его кусками льда, землей и снегом — всю воду отвели на Волярку.

Вода теперь шумно клокотала, бурно текла по канавке; снег с шуршанием зашевелился, начал опадать. На лужайке появились большие и малые водяные зеркала, в них отражался ущербный месяц. Мальчики задумались, примолкли, наблюдая за тем, как быстро менялся вид лужайки.

«Ох, заругают меня», — спохватился Ергуш и позвал Штефана домой.

В сумерках следующего дня все сидели в теплой кухне. Мама варила картошку, подбрасывала хворост в огонь. Анна играла с куклой, которую сама смастерила: завернула тряпочки в белый лоскуток, угольком нарисовала глаза, нос и кривой ротик. Укутала в мамкин платок и повела с ней такой разговор:

— Ты почему не спишь? Ох, горе мне с тобой — днем и ночью покоя нет!

Ергуш и Штефан возились с коньками, клещами, отвинчивали винты, прилаживали к ботинкам. Рудко стоял перед ними, засунув палец в рот, сопел и смотрел внимательно, что они делают.

Коньки держались прочно. Ергуш украдкой стрельнул глазами на мать — не заметила ли, какие глубокие зарезы оставили коньки в подметках.

Штефан еще посоветовал запастись бечевкой на тот случай, если коньки станут отваливаться. Ергуш шепнул, что бечевка в кармане. Тут они многозначительно переглянулись и как ни в чем не бывало выскользнули из кухни.

— Бежим, — сказал Ергуш, — а то Анна увидит, крик подымет.

Бегом добрались до Волярки — по тропке, протоптанной вчера.

Смеркалось. Волярка была покрыта большим, темным зеркалом льда. Таинственный сумрак лежал на нем, мертвенный, неподвижный…

Мальчики остановились под вербами, посмотрели друг другу в лицо — они ли это? А вдруг по дороге каким-нибудь загадочным образом один или другой исчез, и вместо него стоит неведомый, таинственный, никогда не виденный человек?

— Темно, — сказал Ергуш. — Даже наш дом не видно. — Он ступил на лед, поскользнулся, упал. — Ну, я уже сел, можно привязывать…

Привязали коньки — каждый по одному, — затянули бечевкой и несмело, неуверенно стали продвигаться к середине лужайки.

Держались поближе друг к другу. Застывшая в холодной темноте ледяная поверхность, раскоряченные толстые вербы у ручья, а на той стороне темная полоса Леска — все это наводило жуть. Ергуш тихонько посвистывал, чтоб подбодрить себя и друга.

Лед с краю был неровный, а в середине гладкий, как стекло. Тупые коньки подворачивались, мальчики падали. Надо бы расцарапать лед, чтоб коньки не подкашивались.

— Давай играть, будто лед — это море, — сказал Штефан Фашанга. — И будто там, у Леска, — Америка.

— Ладно, — согласился Ергуш. — Поплыли в Америку.

Он оттолкнулся левой ногой, и ему удалось проехать несколько метров. Штефан сделал то же самое. Начали соревноваться, кто за один раз дольше проедет. Им уже не было жутко.

Небо за Леском окрасилось красным. Взошел месяц, еще тоньше, чем вчера. Мальчики приветствовали его, подбросив вверх свои бараницы.

Возле самого Леска что-то чернело на льду. Небольшое, неподвижное.

— Глянь-ка, — сказал Штефан, — в Америке будто шапка лежит… Пойдем посмотрим!

Ергуш со Штефаном побежали к темному пятнышку. Вмерзнув в лед, там лежала дикая утка: клюв поднят, лапки вытянуты, сама застывшая и холодная. Мальчики молча склонились над ней.

— Бедненькая, мертвая, — сказал Ергуш. — Наверное, та самая, которую пан лесничий подстрелил. Отнесем к нему!

За Воляркой, за речкой Ольховкой виднелось несколько освещенных окошек. Штефан сказал, что там и живет лесничий. Мальчики коньками вырубили утку из льда и понесли ее к дому лесничего.

Охотничьи собаки выбежали из сарая, стали бросаться на мальчиков. Ергуш, выросший на горном хуторе, друг и укротитель собак, знал, что ему бояться нечего. В руках своих, в бровях он чувствовал необычную силу, ей покорялись все собаки, с которыми ему до сих пор доводилось встречаться. Он заговорил уверенным, напевным, грудным голосом:

— Ну, не бойся, не бойся, я тебе ничего не сделаю!

Он потрепал собаку по загривку, пригладил взъерошенную шерсть на спине. Пес во всю силу замахал хвостом, ответил Ергушу тоненьким дружественным лаем. Другая собака — щенок еще — подползла к нему, похлестывая хвостом по ногам Ергуша.