— Сколько у нас гусят будет? — спросил я у мамы.

— Десять или одиннадцать.

— Хорошо как! И я буду их пасти.

— Захочется ли еще тебе, — ответила мама.

— Мне сейчас уже хочется, — сказал я.

— Сию минуту хочется, а потом раздумаешь.

— Нет, не раздумаю.

— Там увидим, — сказала мама.

— Мама, а гусяткам холодно не будет? — спросил я.

— Не будет. Видишь ведь, что этого я в тряпку закутала.

— А после? Потом разве им теплей станет?

— Когда потом?

— Когда мы их пастись выпустим.

— Не будет им холодно. Ведь уже весна.

А верно ведь! Идешь по улице и чувствуешь тепло, но как-то забываешь про весну, а ведь пришла самая настоящая весна. И вдруг на свет гусенок появился. Никто его не звал, но он появился, словно сам хотел напомнить людям о весне.

— Мама, но почему гусенок знает, что весна пришла?

— Он этого знать не может, — отвечает мама.

— Но он знает!

— Нет, ничего он не знает.

— Почему же тогда он раньше не появился?

— Не мог он раньше появиться. Если он раньше времени вылупится, так и взаправду замерзнет.

— Значит, он о весне все-таки знал. Или, может, хоть гусыня о ней знала?

— И гусыня ничего не знала. Если хочешь, подумай-ка сам. Гусенок — тоже частица природы, как и трава, деревья, вообще всё на свете. Если кто его и позвал, так это сама природа.

— Правда?

— Правда. Природа-то разумно устроена…

Отец вернулся с ночной смены. Он улыбался. И вообще по нему не видно, что он ночь не спал. Иной раз он и после работы спать не ложится. Приедет домой, позавтракает и около дома возиться начинает. На прошлой неделе он сделал новую лестницу. Старая-то уж совсем развалилась. Даже куры по ней прыгать не могли, а мама — за яйцами в курятник влезать.

— Я ведь уволился, — сообщил отец.

— Неужто? — удивилась мама.

— Я ведь говорил уже, что уволюсь. Этими поездками я по горло сыт. Теперь в кооперативе работать стану.

— Механиком?

— Я уже договорился. Механиком буду, да и ездить никуда не придется.

Я собирался в школу, но эта новость меня остановила.

Отец обернулся ко мне:

— Ты все еще здесь?

— Иду уже, иду. — И я шагнул было к двери.

— Погоди, — позвал меня отец, — покажи-ка свой дневник.

Я открыл портфель, а отец сам взял школьный дневник. Я так и замер.

— Ну, успехи-то у тебя не больно велики, — проворчал отец.

Я и словечка не обронил.

— А это что же такое? — спросил он еще.

— Двойку схватил, — ответила за меня мама.

— Двойку? А за что? — спросил отец.

— За письмо, — ответил я.

— Что? Писать до сих пор не научился, что ли?

— Научился, — протянул я.

— Балбес! — сердито сказал отец. Он еще полистал дневник, и вдруг лицо его несколько прояснилось. — Вот это. Прочитай-ка мне! — сказал он и протянул мне дневник.

Пришлось прочитать вслух:

— «Ваш сын на прошлой неделе собрал лечебных трав больше всех».

— Неужто ты? — спросил отец.

— Да, я, — подтвердил я, кивнув головой, и вдруг почувствовал себя удивительно странно.

— А кто же это написал?

— Учительница.

— Недурно, — сказал отец. — Значит, похвалила она тебя?

— Ну да, похвалила.

— Ну хоть разок тебя за что-то похвалили, — одобрил отец.

Сначала он нахмурился, потом засмеялся.

— А ту двойку ты исправишь! — добавил он построже.

— Исправлю, исправлю!

— Ну, беги!

Дни стали длинные. Работы у всех в поле и на виноградниках по горло. А когда уже совсем темно, музыканты собираются в пожарке. Одни на носилки садятся, другие устраиваются прямо на земле.

— Милые мои, вы не поверите, как мне сегодня поработать пришлось? — говорит дядюшка Тауберт.

— А кто не работал? Каждый руки натрудил, — говорит дядюшка Рачко, отец Марьены Рачковой.

— Лучше всех Загрушке живется, тому работать не надо, — в шутку говорит дядюшка Алексин.

— Загрушке? Он свое уже отработал, — отвечает дядя Яно Слинтак, самый старый из музыкантов.

— Честное слово! Спина прямо трещит, будто я буфет целый день таскал.

— Винцек, а ты что делал? — спрашивает дядюшка Тауберт.

— Гусей, надо полагать, пас, — говорит дядюшка Алексин.

— Я воду носил, — смущенно отвечаю я.

— Воду? У вас во дворе колодца, что ли, нет?

— Колодец-то есть, да для стирки приходится с Ризика воду носить.

— Для стирки? Это правильно, — говорит дядюшка Рачко.

— И для стирки и для стряпни, — добавляет дядюшка Алексин.

— В Ризике вода хорошая, — говорит дядюшка Тауберт.

— Да-а, в Ризике вода отличная, — соглашается дядюшка Яно Слинтак.

В пожарку входит Рудо Кемёнеш. Рудо парень молодой, неженатый еще. Все музыканты его любят: он никогда с такта не собьется.

— А где вы вторые голоса оставили? — спрашивает дядюшка Загрушка.

— А что вам надо от нас? — отзываются с носилок вторые голоса.

— Значит, все в сборе. Ну как, начнем?

— Томашовича еще нет, — говорит дядюшка Тауберт.

— Томашович не придет, — сообщает дядюшка Загрушка. — Встанем, братцы! — командует он.

— Грянем?

— Грянем.

— Нет еще!

— Нет, пока еще не грянем. И поупражняться хоть немножко надо.

— Так для начала-то можно что-нибудь отхватить!

— Что?

— «Победу».

— Но помягче играйте, — предупреждает дядюшка Загрушка.

— Марш? Нельзя марш играть мягко. Марш громко играть полагается, — возражает дядюшка Алексин.

— Правильно, — поддерживает его дядюшка Яно Слинтак.

— Погромче, но с чувством сыграем, — объясняет дядюшка Загрушка, чтобы успокоить их. — Винцек, ты уже знаешь «Победу»?

— Дело помаленьку на лад идет, — хвалит меня Рудо Кемёнеш.

Дядюшка Тауберт бьет в барабан, и мы начинаем. Конечно, сейчас я сумею вам кое-что о музыке сказать, но все-таки я не специалист.

Самое лучшее будет, если вы послушаете именно наш духовой оркестр. Как знать: может, и нас пригласят когда-нибудь на радио или на телевидение. Дядюшка Загрушка на настоящего дирижера похож. И жалко, что не все его видят.

— Винцо, а что у тебя с геликоном? — спрашивает один из музыкантов, играющих второй голос, когда мы кончаем марш.

— А что?

— Почему он у тебя дребезжит?

— Это «фа» дребезжит. Когда я еще в армии был и выдувал «фа», всегда керосиновая лампа тухла. Капельмейстер-то говорил мне не раз: «Ты, Рудо, полегче дуй, когда „фа“ играешь, не репетировать же нам из-за тебя в темноте».

— Правда?

— Правда. Винцек, и ты не так сильно дуй, когда «фа» тебе надо сыграть.

— Теперь сыграем «Ракоши-марш», — предлагает дядюшка Алексин.

— Как же «Ракоши» играть? Ведь нот-то у нас нет, — говорит дядюшка Рачко.

— Видали? А ты играл когда-нибудь «Ракоши» по нотам? — смеются над ним вторы.

— Старайтесь-ка вы получше вторить, — обрывает их дядюшка Яно Слинтак.

— Вторы должны греметь, — говорит дядюшка Алексин, вытряхивая слюну из кларнета.

— Внимание! — восклицает дядюшка Загрушка и подает знак дядюшке Тауберту ударить в барабан.

Я слушаю те вещи, которые еще не умею играть. При этом я наблюдаю, как Рудо перебирает пальцами и как губами шевелит при каждом звуке. Хороший, очень хороший геликонист Рудо Кемёнеш!

А вот уже и конец учебного года. Все ученики в школу идут нарядные, как в праздник. Те, кто должен получить награду, несут учительнице цветы. В прошлом году и Милан Футко тоже принес букет, но, узнав, что он награды не получит, домой его взял.

Сегодня в школу кое-кто из родителей пришли. Дядюшка Фиала, отец Анчи Фиаловой, произнес длинную речь, хотя вначале и пообещал говорить очень кратко. Он сказал, что пришлось, к сожалению, из-за этого выступления уйти с работы на молотилке, но иначе поступить он не мог. Он должен, мол, сказать о тучных колосьях, которые уродились на грушковецких полях. Где землю получше обработали и удобрили, там и урожай был богатый, а где урожаю мало внимания уделяли, там и на уборке все справедливо сказалось. Вот так и с табелями получается: кто лучше учился, у того и отметки лучше, а у тех, кто лентяйничал, и отметки плохие — двойки, а то и единицы. Что такое единицы? Для школьников единица — это не что иное, как пустой колос.