Жила-была девочка. Жила она в селе в небольшом доме у реки. На рождество у нее начали побаливать глаза. Через несколько дней глаза воспалились, и девочка стала плохо видеть.

Хуже всего ей бывало по утрам. Ресницы слипались от гноя, и глаза почти не открывались. Мама промывала ей глаза отваром ромашки, но все равно она видела плохо и так боялась света, что охотнее всего сидела на старом овчинном тулупе у печи и прислушивалась к звукам, доносившимся снаружи.

А там с утра до вечера мела метель. Девочка слышала, как она бушует вокруг дома. Метель била по крыше так, что стропила трещали. И девочка пугалась: не снесло бы их дом. Она представляла себе метель огромной женщиной в развевающемся платье, которая слетает с заснеженных вершин в долины и засыпает снегом все, что встречается на ее пути.

Девочке в такие минуты совсем не хотелось выходить из дому. С самого утра она сидела на тулупе и терпеливо ждала, пока в задней комнате не откроются двери и не послышится приветливый голос бабушки:

— Ты уже встала, Ганичка?

Девочке без бабушки было бы совсем грустно. Отец ее погиб в первую мировую войну, когда ей было четыре года, а мать на весь день уходила на заработки.

Бабушка очень хорошо рассказывала сказки. А во время болезни девочке особенно хотелось ее слушать. Сказки эти были необычные. Не о принцессах и драконах, не о ведьмах и волшебниках, а о том, что сама бабушка пережила за свою долгую жизнь.

Когда она рассказывала, все, что было в комнате, как бы исчезало. Девочка не замечала уже ни кровати, ни стола со стульями, ни расписного сундука, ни картинок на стенах и ковриков из разноцветных лоскутов, ни большой печи в темном углу. Да и так она все равно уже плохо видела мебель в комнате из-за больных глаз. Вся комната как бы наполнялась серым дымом. Свет из окон только усиливал боль. Поэтому девочка закрывала глаза. И тогда еще яснее представляла себе истории, которые рассказывала бабушка.

Бабушка всегда садилась у теплой печи на низком стульчике. Перед собой она ставила корзинку с овечьей шерстью. Девочка видела все как в тумане. Она скорее знала, чем видела, что лицо бабушки окаймлено белым чепцом, а руки старательно теребят кудель.

Кудель у бабушкиных ног росла. Девочка прижала ее ладонью, а потом тихонько спросила:

— Бабушка, а как было, когда вы были маленькая?

Бабушка добавила пучок пушистой шерсти к кудели. Потом взяла еще горсть и, теребя ее, начала рассказывать:

— Нас было дома семеро детей. Отец уходил на весну и лето в Будапешт строить дома. С нами оставалась только мать. Весной отец пахал и сеял хлеб, а остальное мы делали сами: сажали картошку, сеяли лен, пололи, окучивали.

По утрам мы, младшие, просыпались и, не успев еще как следует открыть глаза, начинали кричать: «Мама, есть хочется!»

Мать варила нам в очаге на треноге картошку в мундире. И самые мелкие картофелины, которые успевали свариться раньше, бросала каждому в подол рубашки. Мы их сначала перебрасывали из руки в руку, потом дули на них и, когда они немного остывали, съедали с кожурой, как лакомство.

Пока картошка варилась, мы одевались, причем старшие помогали младшим. Потом садились к столу, мать выкладывала картошку в красную глиняную миску, и мы брали ее руками, чистили и ели, запивая кислым молоком.

Насытившись, каждый шел заниматься своим делом.

Мать брала тачку, а за спину вешала корзину с самым младшеньким. Старшие девочки, взяв мотыги, шли с ней в поле. Нам, младшим, оставалась работа по дому: пасти гусей, отбеливать полотно, полоть огород.

— А вы что делали, бабушка? — спрашивала девочка, задумчиво пощипывая шерсть на старом тулупе.

— Я отбеливала полотно, которое мать ткала зимой. Работу эту я любила. Я завязывала полотно в платок, взваливала на спину и несла к ручью. Там расстилала его на зеленой траве, прижимала камешками, чтоб ветер не унес, и поливала водой из ручья, как только оно просыхало. Солнышко его отбеливало, и, когда оно становилось белым как снег, я очень радовалась, потому что мама меня всегда за это хвалила.

Летом мы об отце почти не вспоминали. Но когда приближалась осень и высоко в небе пролетали дикие гуси, мы начинали поджидать отца. То и дело мы выходили на дорогу посмотреть, не видно ли его. Обычно кто-нибудь из нас, выбежав на дорогу, неожиданно замечал запыленного человека с котомкой за спиной. Как только тот подходил ближе, узнавший его вбегал в дом, кричал: «Отец идет!» — и снова бросался ему навстречу.

Все дети выбегали из дому. Мы, младшие, бежали прямо к отцу. Он, плача, прижимал нас к себе.

— А почему он плакал, бабушка? — удивлялась девочка. Она не могла понять, как мог отец плакать, когда остальные радовались.

— От радости плакал, дитя мое… А войдя в дом, он прежде всего ставил котомку на лавку и сразу же начинал ее развязывать.

Мы все собирались вокруг него и ждали, что же он оттуда достанет.

В тот год, о котором я рассказываю, он вернулся в последний раз. Матери принес красивый красный платок с желтыми лилиями по всему полю. Как же играли на нем краски! Старшим девочкам достал из котомки широкие ленты для кос, а нам, младшим, марципановых кукол и лошадок. Так красиво они были разукрашены, что нам жаль было их есть.

Поздно вечером собрались соседи послушать новости, которые принес отец. Газет тогда еще не было. Люди не знали, что творится на свете, и им очень хотелось услышать, где какая идет война, какой король умер и как правит новый.

— А зимой что он делал? — спрашивала девочка. Она очень радовалась, что бабушкин отец вернулся домой, но новости ее не интересовали.

— Зимой молотил убранное нами зерно. И ходил в соседние села играть на свадьбах. Он был отличный музыкант — скрипач, — объяснила бабушка, и девочка по ее голосу поняла, что она и сегодня еще гордится отцовской игрой. — Их ходило несколько человек, — продолжала бабушка, — один из них играл на контрабасе. В контрабас им бросали деньги.

А когда приходили со свадьбы, делили все заработанное вместе поровну.

У контрабаса был низкий голос. Отец говорил, что, когда на нем играют, он мурлычет песенку:

Девочка засмеялась, когда бабушка стала подражать ворчливому голосу контрабаса. Но она не поняла слов песенки и потому поинтересовалась:

— Что значит «половинный», бабушка?

— Половинный хлеб пекут из муки, которую намололи из половины ячменя и половины овса. Такой хлеб получается очень черным. А контрабас ворчит, что, мол, если нет другого, то хорош и этот, но и этот не всегда бывает.

Девочка поняла и продолжала слушать.

— Однажды я взбивала масло. Я очень торопилась, маслобойка упала, и много молока вылилось. Я быстро спряталась под кровать, чтоб мать меня не нашла и не выпорола.

И тут как раз музыканты вместе с нашим отцом вернулись с какой-то свадьбы. Скорчившись под кроватью, я смотрела, как они собираются делить деньги. Мать пришла со двора, ей некогда было сердиться за разлитое молоко. Посреди комнаты она расстелила им большую льняную скатерть, и они начали вытряхивать из контрабаса медяки и серебро.

Одна серебряная монетка незаметно для всех подкатилась ко мне. Я зажала ее в руке и стала ждать, пока музыканты не поделят весь заработок. Когда они вышли, я вылезла из-под кровати и спрятала монетку среди тряпочек под сундуком. Там у меня лежала тряпичная кукла. Я хотела отдать монетку матери, когда она пойдет на ярмарку, чтобы она мне купила ленту в косы. Таким маленьким, как я, косы завязывали просто цветным шнурком. А мне очень хотелось иметь ленту.

Было это незадолго до весны.