— Сколько диезов в c-dur? — всякий раз пристает ко мне дядюшка Рафаэль.

— У c-dur нет диезов.

— У c-dur нет диезов? — глядя на меня, щурится дядюшка Рафаэль. При этих словах он как-то так чудно́ горбится, и все ребята, которые это видят, покатываются со смеху.

— У c-dur ничего нет.

— В самую точку попал! — восклицает дядюшка Рафаэль. После этого он расправляет плечи и накидывается на мальчишек: — Вы-то чему смеетесь?

— А мы не смеемся.

— Ну и сыпьте отсюда!

Он топает ногой, и им приходится отступить.

Сейчас он на мое приветствие ответил и тут же меня проверять принялся.

— На какой счет вальс играют? — спросил он.

— Вальс играют на счет три.

— На какой счет польку играют? — продолжает он свой допрос.

— Польку — на два.

— А марш?

— Тоже на два.

— Вижу, ты вперед подвигаешься, — похвалил он меня. — В мою книжку заглядывал?

— Заглядывал.

— Хорошая книжка… По ней мальчуган вроде тебя многому научиться может. Не врешь, в самом деле заглядывал?

— В самом деле…

Он улыбнулся мне и дальше было пошел, но вдруг вспомнил о чем-то.

— Послушай-ка! А тебе не хочется подработать? — спросил он.

— Подработать? А где?

Сперва я подумал, что, видно, он по грибы собрался, а сейчас, когда меня встретил, передумал и предпочитает у меня грибы купить.

— По-моему, подработать ты был бы не прочь.

— Подработать? А где?

— Вместе со мной.

— С вами?

— Ну да.

— Но ведь вы коров пасете?

— Да, коров пасу. Ну так что? Плохая разве работа пастухом быть?

— Работа ничего.

— Тебе, кажись, не больно по вкусу такое дело. Ты доктор, что ли?

— Не-ет.

— Я о тебе подумал вот почему. Знаешь, сколько у меня коров в стаде? Сто двадцать.

— Как много!

— И по-моему тоже много. Сто двадцать коров, да еще телок около семидесяти.

— Как много! — повторил я.

— Я еще бычков не помянул.

— А сколько же бычков вы пасете? — спросил я, желая показать, что я и взаправду работой его заинтересовался.

— Это уж дело мое. Я потому и спросил, не хочешь ли ты подработать.

— Заработать-то я бы хотел…

— Гм… А тебе коров пасти не хочется?

— Коров? Гм… — тоже в свою очередь хмыкнул я. — Вы их один пасете?

— Здесь вон, на Грефтах, пасу. Ежели знать хочешь, тут получше всякого курорта будет. Заманивать тебя я не хочу. Мать твою я уже спрашивал, а она сказала, чтоб я с тобой потолковал.

— Мама? Когда же вы с ней говорили?

— Раз я что говорю, значит, так оно и есть. Здесь я пасу. Мне какого-нибудь помощника всё обещают дать, да что-то никого не пришлют. Стар я стал, и нет у меня в ногах прежней прыти. Я кричу, а корова не стоит. Я еле-еле встану, а угнаться мне за ней уж не под силу.

— Я у председателя спрошу.

— Чего ж тут спрашивать? Помощника мне давно обещают и все никак не пришлют.

— А у вас корнет при себе есть? — спросил я еще.

— Понятно, есть. Разве здесь, в лесу, без корнета обойдешься?

Я снова хмыкнул.

— Когда придешь-то?

— Как скажете, так и приду.

— Завтра с утра? Идет?

Я кивнул.

Вот так я и ушел из деревни. Вещей взял с собой совсем мало. Из одежды кое-что да две-три книжки. Вернее, две книжки и тетрадь. В нее я записываю все, что о духовом оркестре узнаю. Грушковецкий духовой оркестр еще в то время возник, когда дядюшка Томашович был чуть постарше меня. Тогда пастухом деревенским был дядюшка Загрушка. Перед каждым домом щелкал он кнутом, на верхнем и на нижнем конце улицы в корнет трубил. Корнет купил он у Гала́мбоша за семьдесят пять крон. А Галамбош этот краловский пастух был, то есть родом из Краловой. По словам дядюшки Рафаэля, Галамбош продал Загрушке корнет и научил его играть гамму. Остальному дядюшка Загрушка сам научился. Правда, кое-что он узнал, пока был в солдатах, но все равно и так о дядюшке Загрушке можно сказать, что у него выдающийся талант. А потом стал в деревню ходить покойный Сланинка. Родом он из Выпытальца и много лет был военным капельмейстером. Вот этот Сланинка вместе с дядюшкой Загрушкой и основал грушковецкий духовой оркестр.

— У грушковецкого духового оркестра своя традиция есть, — говорил дядюшка Томашович.

— Традиция?

— Да.

— Какая традиция? — спросил я.

— Славная традиция.

— А что такое традиция?

— Традиция создается, когда что-нибудь, возникнув, долго существует и живет. Духовой оркестр наш существует, а традиция в том, что он до сих пор жив и все еще людям дорог.

— И дядюшка Загрушка тоже традиция?

— И он.

— И дядюшка Сланинка?

— Да.

— Но дядюшка Сланинка уже умер.

— Все равно. И ты традиция.

— И я?

— И ты…

Я все это записал. И много еще чего другого занес в тетрадку. Постепенно я всю ее испишу. На первой странице я написал: «Каникулы с дядюшкой Рафаэлем». Пониже в скобках поставил: «Мои заметки». И дальше все, что дядюшка Томашович мне рассказывал, и то, о чем мы с ним говорили.

— Дядя Рафаэль!

— Что?

— Какая это птица?

— Воробей.

— Это не воробей.

— Нет, воробей.

— Как ты узнал?

— Он щебечет.

— Воробьи не щебечут.

— Нет, щебечут.

— А олень?

— Олень трубит.

— А сойка?

— Сойка стрекочет.

— Кре-кре?

— Да, так.

— Или повыше чуть-чуть. — Я попытался передразнить сойку.

— Еще выше.

— У меня низкий голос.

— Попробуй петь низким.

— Но тогда это не будет сойка.

— Не будет.

— Кто же будет?

— Ты.

И мы оба засмеялись.

— Если сейчас кому-нибудь сказать, что когда-то я был браконьером, всякий возмутится, — принялся однажды рассказывать мне дядюшка Томашович. — В те-то времена любой порядочный человек браконьером был. Те, кто послабодушней, дома отсиживались, перья щипали или фасоль перебирали, если была она у них. Да и фасоли-то, милый мой, не всегда хватало. Вот однажды оделся я потеплее, карабин под куртку сунул и, чуть смеркаться стало, из дома улетучился.

— Вы, значит, вроде как волшебник были?

— Вот об этом-то я и собираюсь тебе рассказать.

— О волшебниках?

— Пожалуй, не совсем так. Словом, ты лучше послушай! Взял я тогда карабин: поищу, думаю, какого-нибудь зайчишку. Добежал я, значит, до Ку́клы, где Не́спал капусту сажал. Никакой капусты, понятно, там не было, разве что кочерыжки остались, да и те гнилые, мерзлые. Я там расставил силки. И решил я посмотреть, а то вдруг придет еще кто-нибудь да заберет добычу, и с силками вместе. Прошел я по силкам, все до единого обошел — нигде ничего. Обозлился я: домой-то с пустыми руками воротиться неохота. «Перейду-ка вон там через ручей, может, и подкараулю кой-кого». Вечер был ясный. А ты и сам хорошо знаешь, что в ясный зимний вечер мороз сильнее. Поднял я воротник, разок-другой шмыгнул носом, пока до ручья дошел. Подумал еще: раз такая стужа, ручей-то, поди, замерз и перебраться на другой берег ничего не стоит. Холодно-то холодно, а лед-то обманчив оказался. Ступил на лед, а он как затрещит! Я обеими ногами и ухнул в воду, полны башмаки воды набрал. Тьфу ты, пропасть! Только этого мне недоставало! Бранился я, чертыхался, а домой без зайчишки вернуться не хочется. Чтобы не замерзнуть, надо ходить. А если ходить, так зайцам и на меня и на капусту наплевать будет. Стал я за самую толстую ольху и жду. Стою полчаса, час, два часа будто прикованный, а зайцами и не пахнет. И мышь не прошмыгнула, в снегу не завозилась. Наконец появился какой-то заяц, первую попавшуюся ему на пути кочерыжку принялся грызть, да от меня далеко уж очень. Высунулся я из-за дерева, а заяц стрекача дал. А больше ни единого зайчишки нет как нет. Что такое? Уже не высылали ли зайцы вперед разведчика, а он меня заметил и остальных предупредил. Так и до самого утра проторчать тут можно! Нет, не выйдет! Зайцы — звери глупые, их сто раз спугни, а они, если голодны, все равно к капусте вернутся. Погожу, думаю, еще минутку и, если не появится никто, пойду домой да под перину забьюсь, а завтра на ворон поохочусь или на куропаток. Еще полчаса минуло — и хотя бы тебе один заяц! Выругался я и решил — домой надо идти! Только хотел шаг сделать — что за черт! — нога-то к земле пристала и ни с места. Что за чудо такое, думаю? Попробовал другую ногу переставить, и ее тоже от земли никак не оторвать. Я так и обомлел. Заколдован я, что ли, на самом деле? Чего-чего только не наслушался я об околдованных людях, но никогда мне в это по-настоящему не верилось. Как все это надо понимать? Непременно я заколдован, как тот парень из Штефановой…