«О нянё моем упомянули… А у меня ведь не было нянё — мама никогда о нем не рассказывали…»

Яно под перезвон бубенцов на хомутах лошадей напевал тихонько:

Ергуш опять приблизился к баранам, погладил их задумчивые мордочки.

Телеги уже подъезжали к Блудову Верху по едва различимой дороге. Вот уже слышны звон кос, голоса косарей: мужики выкашивали место для табора под самым теменем горы, возле гигантских буков. В этом месте склон горы как бы прогнулся, образовалось большое, с ровным дном, углубление. Ветры проносились над ним, солнце било в него через деревья. Здесь хорошо было укрыться и людям и животным — и днем и ночью.

Телеги добрались до этой лощины к закату. Мужики сгребли скошенную траву, установили котел и теперь помогали тетке Носальке: носили воду, готовили дрова. Чтоб на всю ночь хватило. Поодаль, под самым развесистым буком, устроили из камней очаг и около него сложили кучу толстых поленьев. Будут подкладывать по одному — костер будет светить и греть. Все улягутся вокруг костра, поболтают да и заснут до рассвета.

Ергушу нечего было делать. Никто не давал ему работы, никто на него не обращал внимания. Он помог Будачам выпрячь лошадей, их стреножили и пустили пастись: с одной стороны лощины трава была жиденькая, косить ее не стоило. Туда и отвели коней; они фыркали, щипали травку, перескакивали связанными ногами.

В вечернем солнце Блудов Верх стоял задумчивый, замечтался будто. По лугам, разбежавшимся на все стороны, переливалась красная от закатного света трава, теплый ветер ворошил ее. Цветы поворачивались к солнцу, а оно спускалось, уходило все ниже, куда-то в провал на краю земли… Золотая пыль рассыпалась над лесом.

А лес дремал, одним глазком сторожил плененные луга, обступив их со всех сторон. Ергуш бродил по лугам бесшумно, несмело, думал о разном таинственном.

Мир был беззвучен. Красное солнце постепенно лиловело. Длинные тени протянулись от леса, легли поперек лугов. Лес глохнет, крепко зажмуривает глаза. Надо дать ему покой… Ергуш побежал к табору, вниз по склону горы, перепрыгивая через кусты.

Вот и смерклось. В лощине горят два костра. У одного из них тетка Носалька готовит ужин, а неповоротливый Томаш лениво подбрасывает полешки в огонь.

Вокруг другого костра, что повыше, лежат косари, серьезный ведут разговор. Ергуш подобрался к ним, примостился рядом с длинноносым Яно.

Дядя Кошалькуля рассказывал о привидениях.

— Вот как я, ребята, ногу потерял. Сломал ее, когда нечистый меня кружил. Сейчас расскажу, как было дело…

Яно придвинулся к Ергушу, на ухо шепнул:

— Слушай, как он загибать умеет!

Рассказал дядя Кошалькуля, что был на свадьбе в далекой деревне. Возвращается ночью домой полевой тропинкой, и вдруг навстречу — человек. Весь в черном, как городские господа. Посветил на него дядя фонарем и видит — человек-то без головы! Вот беда какая! Бросился он бежать, не разбирая дороги, да и ухнул в яму, ногу повредил. Пришлось докторам отрезать ее…

Яно толкнул локтем Ергуша, плутовски усмехнулся. Косари покашливали — не верили рассказчику.

— Человек, да чтоб без головы! — заметил кто-то. — Странно что-то…

Все рассмеялись. Дядя Кошалькуля выбил трубку и сказал:

— Эх, что с вами толковать, глупые вы, ничего не понимаете. Тут уж не поможешь…

Тетка Носалька застучала поварешкой об котел. Значит, ужин готов. Косари потянулись к котлу со своими мисками. Носалька наполняла их. Ергуш, стыдясь своей большой миски, стоял в сторонке.

— Поди-ка, сынок! — позвала его тетка. — Ведь и ты наш!

Он подошел, прикрывая миску руками: вдруг тетка насмехаться начнет… Нет, ничего не сказала. Посмотрела ласково, как мать, наполнила миску до самых краев.

— Приходи за добавкой, наварено много, — сказала она.

Ергуш отыскал Яно, подсел к нему, принялся есть. Гуляш был замечательный, жирный, только перец немного горло драл. Добрая еда для мужиков.

Яно долго пережевывал один кусок, головой качал.

— Как подошва, не прожуешь! — пробормотал он, вынимая изо рта твердый кусок; поднес к огню, разглядел. — Вот так дело! Ишь, свернулась кольцом. И жесткая, как резина.

Это оказалась красивая бархатная гусеница. Он отбросил ее и продолжал есть.

Поужинав, косари примолкли. Стали размещаться на ночь вокруг костра. Тетка Носалька устраивала себе постель на телеге.

Ергуш, незамеченный, побежал к лошадям. Они стояли рядышком, дремали, приклонив головы друг к другу. Казалось, спят или, по крайней мере, засыпают. Спокойно им, безопасно.

В лесу заухала сова. Прозрачное небо над вершинами деревьев окутывалось мраком. Ночь шагала по горам, оплетала деревья черной паутиной.

Вдруг кони захрапели, забеспокоились, стали бить ногами: ужас какой-то охватил их. Лошади теснились к середине, каждая хотела спрятаться за другую, искала место побезопаснее.

Но вот спустилась полная тьма, и кони успокоились. Ергуш не понимал, что с ними такое было.

У костра заговорила фуяра. Дядя Кошалькуля запел. Рассказывала фуяра горам и долинам, деревьям и мшистым скалам и людям о солнце, что выходит из-за Верхполяны и встречается с месяцем. Солнце — юноша, месяц — девушка… Из твердого явора фуяра, а рассказывает мягко так.

Дядя Кошалькуля то сам поет, то на фуяре играет. Она у него, наверное, волшебная. Целый мир в ней скрыт. Дунет в нее дядя, и будто голосом заговорит фуяра, поведет рассказ. О славных разбойниках, о любви. О матери — золотом корешке, о несчастьях людей.

Слушают горы, слушают долы, а кони и люди спят спокойно. Фуяра не нарушает покой ночи.

Ергуш лежит на спине, смотрит на звезды — долго, очень долго. Грезит с открытыми глазами. О Зузке Кошалькуле, о двух ее косичках, о маленьких ножках. О Палё Стеранке, и о маме, обо всех своих… Умолкла фуяра, легла на лощину мертвая тишина. Оборвала Ергушевы грезы. Он встал, потянулся, побрел к костру — тихонько, на цыпочках.

Все спят, только дядя Кошалькуля поправляет головни, разгребает угольки своей трубкой.

— Ты где бродишь? — спросил он шепотом. — Видно, и ты непоседа…

— При лошадях был, — ответил Ергуш. — Они испугались чего-то, когда стемнело.

— Чего же тут удивительного, — сказал дядя. — В сумерки просыпаются хищники, которые спят днем. Черт вселяется в них, и выходят они за добычей. Лошади и коровы — твари мирные. Когда солнышко заходит, они ищут себе притулок, на коленки опускаются. А как ночь надвинется — тревога их одолевает. Мычат, ногами бьют, хотят укрыться понадежнее. Хищных зверей боятся, которые ночью за добычей рыщут. Вот так же и среди людей повелось.

Ергуш обдумывает то, что сказал ему дядя Кошалькуля. Посмотрел он на его морщинистое, жесткое, но при всем том плутовски веселое лицо, и решился задать великий вопрос.

— Вы знали моего нянё? — твердо спросил он.

— Знал, — ответил Кошалькуля, кивая головой. — И скажу тебе только — ведомы были ему все тайные тропки… Придвинься ближе, коли хочешь о нем услышать…

И он освободил для Ергуша местечко у костра.

— Знавал я его, говорю, — начал рассказ дядя Кошалькуля. Все спали, Ергуш слушал. — Добрый был человек, только по ночам спать не любил, как те хищные звери, о которых речь была. Скрывался он здесь, на Блудовом Верху, но никто не знал, в котором месте. Скорее всего, среди скал, как привидение. Говорили, силы у него на пятерых хватало…