И, подхватив кнут, он стал сгонять коз. А козы убегали, как черти. Даже Хвостик помогал, и все равно ни одной не удалось поймать.

— Вон та, с большим выменем, наша. — Палё показал на бурую козу. — Вот бы добраться до нее!

Ергуш стал обходить козу, а Палё размахнулся, хлопнул кнутом — длинный кнут обвился вокруг шеи козы; Палё отдернул кнутовище, подбежал, поймал козу за заднюю ногу. Коза лягалась, вырывалась, волоча за собой Палё.

— Помогай! Держи! — кричал он.

Наконец схватил ее. Держали крепко, так, что она двинуться не могла. Палё подхватил ее за ноги, опрокинул на спину. Коза плакала, как ребенок.

— Соски у нее в навозе, — сказал Палё, — сосать нельзя!

Он раскрыл рот и, нацелив в него большой сосок, сильно стиснул его; молоко так и брызнуло струйкой. Коза дергалась, металась, молоко лилось на лицо, на рубаху Палё.

— Хватит из одного, — сказал он, — не то мама заметят. Теперь ты попробуй!

Ергуш открыл рот, Палё стиснул другой сосок, облил ему все лицо. Потом козу отпустили. Она встала на ноги и побежала к своим товаркам, рассыпая по дороге черные «орешки» — со страху, конечно.

Подкрепившись козьим молоком, ребята повалились на сено. Палё стал рассказывать о пастушеской жизни:

— Намаешься — сил нет. Овца потеряется — ищи! В прошлом годе паршивая Корнута ушла с ягненком. Искали мы ее с нянё — нет нигде! Больше двух недель пропадала! Потом слышим раз — гав! гав! — охотничьи собаки. Носятся по лесу то вверх, то вниз. Что такое? Выбегает тут из лесу овца с ягненком. Корнута! И шасть к стаду. А черные собачищи за ней, я их еле отогнал. Нянё говорили, Корнута уже одичала немного, дичью пахла, вот собаки за ней и гонялись.

— А мы пойдем косить на Блу́дов Верх, — сказал Ергуш. — Там у крестной Будачихи покосы, вчера говорили. Я буду воду носить косарям.

Палё встал, показал кнутовищем:

— Вон он где, Блудов Верх! По той стороне вверх, и еще выше. Отсюда не видать. Через лес пройти, и будешь на месте.

Он показывал на узкий луговой клин, врезавшийся в лес, — туда Ергуш заехал было на Пейко, который щекотки боится.

Солнце садилось, когда вернулся Яно с телегой. Он приехал один, без братьев, без Томаша.

— На один воз как раз нагрузим остатки, — сказал он.

Палё с Ергушем взялись помогать: укладывали, уминали сено. Яно подавал. Всадит вилы в сено, крякнет, подбросит на воз большую охапку. Ергуш и Палё равномерно распределяли сено в телеге, заполняли бока.

Забрать-то забрали все, да воз получился огромный, с дом. Яно очесал воз с боков, подгреб рассыпанные клочья, вскинул на воз и закричал:

— Айда!

Придавили сено жердиной, привязали ее к задку, цепями закрепили колеса. Яно наказал Ергушу:

— Иди за возом да примечай. Как покосится на одну сторону — беги на другую, хватайся за борт, перетягивай! Чтоб не перевернулся.

Сумерки собирались спуститься на землю. Они уже обволакивали луг, когда завизжали колеса и воз двинулся вниз. Яно держал вожжи, правил лошадьми. Ергуш шел за возом, смотрел, как он раскачивается. Хвостик, по обычаю своему, то вертелся у ног лошадей, то плелся вдоль заборов.

Палё со своими овцами шагал позади.

В деревню въехали возле погоста. Дорога здесь ровная, колеса катились легко. Вот Яно остановил коней, взобрался на воз спереди, Ергуш — по веревке — сзади. Палё со своим стадом прошел мимо, шляпой помахал Ергушу.

— Сегодня не будем разгружать, — сказал Яно. — Темно. А спать можем на возу.

Въехали во двор.

Хвостик побежал домой: боялся сердитого Казана. Распрягли лошадей, накормили, обиходили. Крестная накрыла ужин: галушки с брынзой, кислое молоко. Работники принялись за еду. Тишина стояла над столом, ели молча. Мягкая усталость ласковыми, приятными ладонями гладила тело. Давила книзу веки. Ах, шалунья! Легонько щекотала поясницу, плечи. Так и хотелось лечь, улыбнуться…

Яно встал, кивком позвал Ергуша. Они сбросили жердину с воза, залезли наверх, умостились рядышком. Дышали, чуть посвистывая носом, — как соловьи. Стали засыпать. Из-под полуприкрытых век Ергуш видел ночное небо. Звезды, казалось ему, пылали кострами. Зелеными, фиолетовыми. Красными и желтыми. Горели, как факелы.

Под яркими звездами звенел одинокий комар, пел на ушко ночи свою жалобную песенку. Рассказывал про обиду свою — так уж плохо живется ему на свете… Все тебя гонят, ни капли кровушки не дают… Беззз-жжаа-лостные…

В середине августа начали косить на Блудовом Верху. Крестная ходила по домам, звала на помощь мужиков — хороших косарей. Наступило воскресенье. Сходились к фабрике мужики с косами, с сумками на боку. У каждого в сумке табак да трубка, брусок в мешочке. И еще миска для еды и ложка. Сосчитались: восемь, девять… одиннадцать… Троих не хватает. Чего нейдут, лежебоки?.. Надо подождать… Чтоб не скучно было, развлекались как могли.

— Покажите-ка миски! — крикнул дядя Кошалькуля, отец Йожо и Зузки, большой чудак и хитрец. Он старше всех, кто собрался косить, и одна нога у него деревянная. Так и ковылял он от мужика к мужику: фуяра под мышкой, коса на плече. — Покажите, говорю! — Лицо у дяди Кошалькули все расщеплено морщинками, шляпчонка на нем, как мешочек для бруска, без всякой ленты. — Чтоб знать, кто сколько умнет!

Смеется Кошалькуля, так и режет горячими глазами.

Мужики с хохотом вынимают миски. Ергуш сидит в сторонке, под фабричной стеной, смотрит, что будет дальше. Миски у всех небольшие, тарелки на три, у многих они одинаковые. Трудно решить, кто самый большой едок.

Дядя Кошалькуля покосился на Ергуша из-под шляпы:

— Вот беда, порядочной посудины не найдешь! — Он подковылял к Ергушу, потянул его за руку. — Вставай! Покажи свою миску!

У Ергуша сумки нет, миску он привязал к поясу. Кошалькуля отвязал ее, сравнил с другими. Оказалась больше всех! Тут дядя Кошалькуля захохотал:

— Видели? Самого от земли не видать, а миска что лохань! Ергуш, Ергуш, в отца пошел!..

Все смеются, хохочут, будто гроза гремит. А Ергуш, весь сжавшись, краснеет от стыда.

Со двора Будачей выехали на телегах Ондрей, Йожо и Яно. Первая и вторая телега — с решетчатыми бортами; на них котлы, косы, грабли и мешки с продовольствием. Последняя телега — с дощатыми бортами; к ней три барана привязаны — блеют, плачут. Мутными, влажными глазами озирают они этот бренный мир… За последней телегой шагает старый Томаш с теткой Носа́лькой, что за мельницей живет. Теперь все ясно: сыновья крестной тоже едут косить на Блудов Верх, везут с собой запасы продуктов. Тетка Носалька — она в широких юбках, в чепце и оплечье — знаменитая повариха; тетка и на свадьбах стряпает. Значит, будет за кухарку. Томаш, ленивый работник, будет дрова носить, огонь поддерживать.

Длинноносый Яно свистнул сквозь пальцы, закричал:

— Ергушко-о-о! Пойдем, милый!

Ергуш выхватил свою миску из рук дяди Кошалькули — тот и рта раскрыть не успел — и побежал за телегами, к Яно.

— Мужиков ждать нечего, — сказал ему Яно. — Пока еще соберутся… А может, они нас и обгонят — напрямик пойдут, крутыми тропками.

Ергуш подошел к баранам, погладил их. Каждого особо — по голове, по мордочке. Они перестали жалобно блеять, смотрели на него грустно, мечтательно. Наверное, грезились им тихие, бескрайние луга, где нет людей, нет пастухов. Роса блестит, отражает зелень трав, качаются лохматые головки цветов. Мирный покой ходит там добрым пастухом…

— Ергушко! — Яно взял его за рукав, притянул к себе. — Что с тобой, скажи мне? Ты такой смутный. Кто тебя обидел?..

Ергуш ответить не мог — язык не поворачивался. Посмотрел на Яно, улыбнулся как бы через силу. Где-то в глубине его глаз будто тихонько шел дождь. Ергуш только покачал головой: мол, нет, нет, никто его не обижал.

Будто облачко село на лицо Яно, да быстро пронеслось. Он глянул из-под полей шляпы:

— Нно, Ферко, Мишко! — и кнутом щелкнул.

Шли молча. Ергуш думал: