Рудко сморщился, но реветь перестал. Испуганно смотрел на солдат. Вздрагивал при каждом движении ружей. Выстрелят — он опять свалится… Закрыл уши руками.

В одном конце бульвара возвышались две большие церкви. В другом конце стояли высокие дома с большими дверьми. Из церквей вышли толпы людей, с пением, с хоругвями. На звонницах тяжко загудели колокола.

Солдаты дали еще два залпа, потом стреляли еще. Рудко всякий раз ежился, вздрагивал, но не падал. И реветь боялся — терпел.

Толпа увлекла мальчиков на площадь.

Перед домами стояли алтари, много их было, и у каждого молились священники. Крестный ход — длинный, конца не видно — обходил площадь, останавливаясь у каждого алтаря. Впереди шли прелаты. Старые — под балдахином, помоложе — с колокольчиками и кадилами; они кадили и кропили святой водой. Вся дорога была усыпана цветами.

Все любопытно, много шуму, оживление большое, но нет в этом никакой радости. Нет здесь мирных деревенских просторов, по которым броди босиком по траве и цветам. А то на спину ляг, гляди в высокое, глубокое небо… Там голова не гудит, и ноги легки, несут тебя как на крыльях, и не чувствуешь даже…

А тут все ходят обутые. Теснятся, сбиваются в кучи, кричат, а зачем — неизвестно. И поваляться негде.

Не сговариваясь, будто ноги сами несли, шаг за шагом выбрались мальчики с площади. Брели, прихрамывая — ноги, непривычные к обуви, опухли и болели. Скорей бы за город, хоть разуемся, думали они.

Через Гамор шли босиком, шлепали подошвами по каменным торцам. Ботинки, связав за шнурки, перекинули через плечо. И сразу усталости как не бывало. Будто тяжесть какая свалилась. Из ворот выбежал головастый, лохматый, смешного вида пес. Сивая шерсть свешивалась ему на глаза. Пес мотал ушами, отбрасывал шерсть с глаз — она мешала ему видеть. Ехал мимо пекарский ученик на велосипеде. Пес стал кидаться на велосипед, залаял в шутку. Пошалить захотел.

Ученик прицелился и хлопнул пса корзинкой по загривку. Лохмач замотал головой, уши заболтались, как тряпичные, заскулил. Шмыгнул со стыда к своим воротам.

Матё залился неприятным, лающим хохотом. Его маленькие глазки искрились злой радостью. Он подпрыгивал, хватался за живот. Подбежал к воротам, хохоча громко, насмешливо, оскорбительно.

Лохмач обиженно залаял, прыгнул на Матё, зубы оскалил.

Ергуш протянул руку.

— Домой! — крикнул он, показывая на ворота. — Выпороть бы тебя, злобная псина!

Он строго смотрел на собаку, глаза его сверкали.

Пес отвернулся, поджал хвост, поглядел искоса на Ергуша и стыдливо уполз под ворота.

Ергуш вошел за ним, стал отчитывать:

— Срам какой! На людей бросаешься как бешеный!

Пес сидел на задних лапах, клонил голову, смиренно поглядывал на Ергуша.

— Ну, поди сюда.

Лохмач подошел, сказал что-то Ергушу горловым ворчанием: не виноват, мол, он, это его обижают. Ергуш погладил его, почесал за ушами:

— Ты хороший, хороший, ушастый лохматик…

Похлопал его по голове и ушел.

Пес вылез из-под ворот, сел и долго глядел вслед Ергушу — пока видеть мог.

— Нельзя смеяться над собакой, — выговаривал Ергуш Матё Клещу. — Она этого не выносит. Сейчас обидится и обозлится…

— А я ее камнем! — сказал Матё Клещ.

Ергуш возразил:

— Зачем обижать без причины…

Дошли до конца Гамора. Там стояла кузница. Мальчики остановились посмотреть. Горнило было погасшее, холодное.

На дворе перед кузницей мастер колотил ученика. По лицу хлестал неизвестно за что. Побив ученика, мастер, красный от гнева, ушел за кузницу.

Парень остался на дворе, мрачный, злобный. Он сопел, утирал нос.

— Даже богу не позволю бить себя! — вдруг яростно закричал он. — Я не мальчишка сопливый!

— А мастер-то поколотил его! — шепнул Матё Клещ Ергушу, и злорадная усмешка снова заиграла у него на лице.

— Чего глаза пялишь, сволочь! — накинулся парень на мальчиков.

Матё бросился наутек. Парень подскочил, ударил Ергуша кулаком по носу.

Потемнело у Ергуша в глазах. Прислонился к верее, на мгновение обеспамятел. Открыл глаза, посмотрел вокруг — парня на дворе уже не было. Матё, бледный от волнения, стоял рядом. Рудко весь трясся от испуга.

— Я его знаю, — сказал Матё, и голос у него дрожал. — Это Ма́ртин. Он мастера не слушает, вот и бьют его…

Ергуш ощупал нос; крови не было. Только переносица пылала, болела.

— Ну ничего, пусть пройдет мимо нашего дома, — с угрозой промолвил он. Потом тихо добавил: — Не стоит в город ходить.

И пошел домой.

После обеда мальчики собрались у фабрики. Рудо Рыжик сказал:

— Пошли к погосту в лапту играть. — И он показал кожаный мяч. Сам сшил и набил конским волосом; твердый был мяч, как камень.

Тщедушный Имро Щепка-Левша, который дергал за нос Йожо Кошалькулю, принес крепкую лапту — ручку от старой метлы. Здорово годится по мячу бить. Имро, моргая из-под своей шляпчонки, сказал:

— Мало нас. Двое матками будут, а этих молокососов только пятеро. Ни бить не умеют, ни бегать.

Левшой Имро прозвали потому, что все он делал левой рукой. Имро оглядывался — не подходит ли кто еще.

Йожо Кошалькуля, тот, веснушчатый, которого дергали за нос и который потом камни швырял, сказал, сглотнув слюну:

— Наш отец как возьмут да как ударят лаптой — до неба мяч долетит!

Имро Щепка и Рыжик презрительно посмотрели на него.

— Дурак! — сказал ему Яно Чернильница, толстый заика. Щеки у него были круглые, как шары. Прозвали его «Ду́нчо»[9] или еще «Свиная голова».

Штево Фашанга, сосед Ергуша, плюнул и насмешливо добавил:

— В жизни не слыхал такой чепухи! Вот уж дурень так дурень.

Штефана прозвали «Бубенчик», потому что он прославился тем, что воровал овечьи колокольцы. Он воровал их со страстью — в деревне, в поле, где только мог.

Йожо Кошалькуля ничего не ответил. Только таращил глаза да глотал слюну. И впрямь как дурачок.

Адам Те́лух, сын лавочника, был мальчик болезненный, хотя и толстобрюхий. Он посмотрел на Верхний конец и воскликнул:

— Матё Клещ идет!

Все оглянулись, но Матё Клещ-Горячка свернул за мельницу. Нелюдимый был, всех сторонился. Ненависть его грызла. Как встретится с ребятами, сейчас же начнет всех задирать и обижать.

— Да ну его, — без улыбки сказал Имро Щепка.

Самым младшим среди ребят был Гу́сто Красавчик — мальчуган здоровый, краснощекий, замкнутый и недоверчивый. Он стоял в сторонке, слушал одним ухом разговоры. Подбирал с земли плоские камешки, подбрасывал. Его прозвали «Мазила».

Со стороны пастушьей хижины, на том берегу, затрубила труба, защелкал кнут. Выдоенные, отдохнувшие коровы подходили лениво, сбивались в кучу перед фабрикой. Пришел отец Палё, дядя Стеранка, загнал коров в воду.

Колокольцы брякали вяло, сонно. Кучки овец, жавшихся друг к другу, плелись к бревнам. Овцы низко клонили головы, сопели, останавливались. Жара наводила на них сон, они искали облегчения в собственной тени.

На том берегу показался подпасок Палё Стеранка, в круглой шапочке, в постолах, с кабаницей на плече. Белые широкие штаны его так и слепили глаза на ярком солнце. Он трубил в рог, щелкал кнутом, подгонял овец к фабрике.

Из дома при дороге вышел Якуб Фе́киач-Щурок — коренастый паренек с уверенными движениями. Побежал к фабрике.

— Щурок идет! Щурок! — негромко оповестили друг друга мальчики.

Щурок был старше всех. Ходили слухи, что он самый сильный, очень опасный. У него тоже злая мачеха. С ним лучше не вступать в драку. Он даже Матё Клеща не боится, дерется с ним не на жизнь а на смерть. И в мачеху недавно бросил ведро с помоями. Мать у него умерла, когда он был маленький. Отец его всегда пьян и бьет Якуба.

Якуб Фекиач-Щурок подбежал, прищурил правый глаз:

— Давай бог счастья! Пошли?..

— Можно, — ответил Рыжик, — только подождем еще немного.