— И раньше она нам требовалась, хоть бы и просто булыжником вымощенная, — снова возражает Винцо Штебел.

— А может, это и правда, — говорит Грзнарик. — Асфальтом дорогу покрыли, захотели с Грушковцем что-то сделать.

— Нам думать об этом нет смысла, — говорит дядюшка Овечка.

— Нет, есть, — возражает Винцо Белуш. — Асфальтовая-то дорога ведь денег все-таки стоит.

— Вот увидите, годиков через сто будет приличный городок из Грушковца, — отвечает Винцо Штебел.

— Что через сто лет тут станет, мы все равно не увидим, нас уж на свете не будет, — возражает дядюшка Лукач.

— У нас и площадь будет, как в Модре или Пезинке.

— Дожидайся! Если бы задумали мы площадь сделать, надо найти какого-нибудь знаменитого человека. В его честь и площадь назвать, — говорит дядюшка Овечка.

— В Модре был Штур, — вспоминает дядюшка Лукач.

— Так это в Модре, — соглашается Грзнарик.

— Стало быть, великий человек, раз ему такой памятник поставили.

— Это известный писатель был.

— И писатель и политик.

— А разве он не генерал был? — спрашивает Винцо Штебел.

— Ты путаешь его со Штефаником, — отвечает Грзнарик.

— А ты тут что делаешь? — вдруг обращается ко мне дядюшка Овечка. — Поглядите только, какие сопляки в трактир ходят! Марш отсюда!

— Что тебе? — спросила меня трактирщица.

— «Бы́стрицы».

— Смотри-ка! Этакий щенок — и уже курит!

— Я не курю.

Я заплатил за сигареты и вышел вон. На улице меня остановил дядюшка Загрушка.

— Винцо, дорогой, я тебя с самого утра ищу.

Он говорит со мной как со взрослым.

— Меня?

— Ну да. Представь себе, сегодня винцентов день. Здесь, в Грушковце, Винцентами хоть пруд пруди. Я ребятам говорю: «Нам следует играть в честь Винцентов». А как можно играть без геликона?

— Без геликона?

— Геликониста нет! Рудо Кемёнеш в Остраву уехал, и приходится всякий раз из Частой геликониста звать. Подумай, кто сейчас побежит в Частую? Мужчине, может, на работу надо идти, а нам музыку начинать с самого обеда. Вот я сразу же о тебе и подумал.

— Обо мне?

— Ведь ты, надо полагать, кое-чему уже научился?

— Песенки играть?

— Не в песенках дело! Будешь делать вот так: хр, хр, хр…

— А я сумею?

— Ну тогда, по-моему, ты чистый болван! Целый месяц музыкальный инструмент терзаешь, хрипеть-то на нем можно бы уже научиться. Станешь делать: хр, хр, хр, хр… А не сумеешь, так для виду хоть надувай щеки. Беги сейчас же за геликоном, а через полчаса будь у меня.

Совсем запыхавшись, я влетел в дом. Мама сидела за столом и щипала перья.

— Не пыхти так, ты все у меня сдуешь, — сказала она.

— Да я сейчас уйду…

Не договорив, я вбежал в комнату.

Что такое? На шкафу, на котором всегда торчал геликон, ничего не было.

— Геликон где? — спросил я, бросаясь в кухню.

— Геликон? Я только тебе сказать собиралась. Был здесь этот Кемёнеш и взял трубу.

— Рудо?

— Он самый.

— Ведь Рудо в Остраве?

— Нет.

— Он там!

— Он третьего дня вернулся.

— Третьего дня?

— Да.

— И у нас был?

— Был у нас, дома тебя не застал.

— А что ему понадобилось?

— Да ничего. Взял геликон и ушел.

— Он взял геликон?

— Ну да.

— А почему вы ему отдали?

— Отец отдал.

— А почему?

— Рудо сказал, что труба его.

— Чья?

— Рудова.

— Совсем не его!

— Так он сказал.

— Дядя Загрушка говорил, что все трубы общественные.

— Не знаю.

— Почему же вы отдали?

— Что ты на меня кричишь? — сердито спросила мама.

— А зачем вы ему отдали?

— Иди к нему и спрашивай с него!

— Он мне не отдаст.

— А почему он отдать должен?

— «Почему, почему»! Кому ее дядя Загрушка дал?

— Он тебе на то время дал, пока Рудо в Остраве находился. Вернулся Рудо, значит, и труба опять к нему перешла.

— Она ведь не его!

— Его… Вон там ведро, сходи-ка лучше к Ризику за водой.

— Не пойду!

— Что еще за «не пойду»? Ты у меня только не послушайся!

— Не пойду!

— Ну, без разговоров! — приказала мама.

— А вот и не пойду!

— Ах, вот как?!

Мама встала и пошла за отцовским ремнем.

Я схватил ведро и выскочил на двор. Там с досады и от злости я швырнул ведро в снег и пнул его изо всех сил. Этого делать как раз и не следовало: из сарая вышел отец.

— Ты что делаешь? — удивленно спросил он.

— Ничего!

— Мариша, подай-ка мне ремень! — воскликнул отец, обращаясь к маме, и направился в кухню.

В ту же минуту я оказался на улице.

Я думал было пойти к дядюшке Загрушке, да одет был совсем не по-праздничному. Приду к нему в будничном, а дядюшка Загрушка ругать меня за это начнет. Да и зачем я туда пойду? Раз Рудо вернулся, дело и без меня обойдется. Рудо старый музыкант, а я еще ничего играть не умею.

Я отправился бродить по деревне, но пробирался от дома к дому так, чтобы ни отец, ни мать меня не заметили. Как теперь я домой вернусь? Сейчас отец меня непременно выдерет. Правда, можно вечером прийти, когда отец на работу уедет. Мама даст мне щелчок-другой, на том дело и кончится. А может, и просто за вихор дернет. Нет, отец меня не помилует. Пойти домой сейчас, так мне и от мамы и от отца влетит.

Я встретил Юро Ванду и Милана Футко. Они шли кататься на лыжах.

— Пойдем с нами, — позвали они меня.

— Мне что-то не хочется.

— Да у тебя и лыж нету! — воскликнул Милан.

— Я тебе свои покататься дам, — предложил Юро Ванда.

— Нет. Неохота мне.

— Просто на лыжах не умеешь кататься, — ухмыльнулся Милан и оттолкнулся сразу двумя палками.

Не пойти ли мне к Лацо Гельдту? Но мама, уж конечно, будет там меня искать. И я не пошел к Лацо.

— Винцо, Винцо! — окликнул меня кто-то.

Оглядываюсь.

— Винцек, ты разве не пойдешь с нами? — Мне улыбается дядюшка Тауберт с барабаном. — Гм… С чего это ты тут ходишь? Ты именинник сегодня, мы в твою честь играть к вам придем.

— Правда придете?

— Ну, понятное дело! К каждому Винценту зайдем. И не только к Винцентам, но и ко всем лесорубам. А ты почему надутый какой-то?

— Да нет, я ничего.

— Ну да, я по лицу вижу.

— Озяб немножко, — отвечаю я дядюшке Тауберту.

— Озяб? Разве так холодно? Ты просто плохо оделся. Почему ты не надел зимнее пальто?

— Нету.

— Как так?

— Дома оставил.

— Ну вот я и говорю, что плохо оделся. Мы придем к тебе сегодня, сыграем в твою честь.

— А когда? Когда придете-то? Вечером?

— Вечером. Сегодня славный такой денек, — говорит дядюшка Тауберт.

— Где там славный! Холодно!

— Это тебе кажется. Зиму через месяц поминай как звали. Ты погляди, воды-то сколько на дороге!

— Дождик идет.

— Никакого дождика нет. Такое тепло — хорошая примета. Примету знаешь?

— Нет, не знаю.

— На винцентов день воды много — вина будет много.

— А почему?

— Оттепель сегодня.

— Но почему же вина будет много?

— Люди опытные уж знают.

— Но неправда это, наверное.

— Как бы не так! Если на Винцента курица из лужи воды напьется, значит, в тот год вина много будет… Так ты, значит, не пойдешь с нами?

— Рудо Кемёнеш вернулся, — еле выговариваю я, потому что у меня в горле стоит какой-то ком.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Набедокурил что-нибудь? Признавайся.

— Да нет, ничего.

— Ну так я пошел.

Я все еще бродил по деревне. Мне холодно, хоть и оттепель. Снега ой-ой еще сколько! А на дороге слякоть. Хоть бы пальто у меня было!

Я нашел на винограднике сторожку и оттуда давай глядеть на горку, где было полно ребятишек. Они скатывались с бугра на лыжах, на санках. Им-то что, дома их никто не заругает! Может, и побранят, так не побьет хоть никто.