Мама посмотрела в щелочку коробки, сказала:

— Три птички! Какие пригожие! Нельзя их держать в доме: привыкнут к теплу, а как выпустишь на мороз — замерзнут. Насыпь-ка им лучше маку на галерейку да пусти их на волю.

Ергуш быстро представил себе, как красивые птички, выпущенные из теплой избы, вспархивают в морозном воздухе, пищат что-то в ужасе и, окоченев, падают в холодный снег… От такой мысли у него даже руки задрожали. Поспешно натянув сапожки, он набросил шубейку и выбежал во двор. Открыл коробку и выпустил птиц. На крышку коробки насыпал маку, положил на галерейку.

В кухне хныкала Анна — зачем Ергуш даже не показал ей птичек? — и Рудко собирался зареветь по той же причине.

Мимо лапинского дома шла широкая дорога. Ергуш не знал, где она начинается, где кончается и через какие края проходит. Провозили по ней возчики длинные бревна, проезжали по ней господа в красивых расписных санях. А чаще шагали пешие люди, мужчины с палками, женщины с узелками. Не знал Ергуш, откуда все эти люди и куда они идут…

За дорогой протекала небольшая речка, у которой, наверное, и не было никакого названия. Ергушева мама называла ее Ольхо́вкой.

Выше лапинского дома речка раздваивалась. Правый рукав ее был тихий и держался дороги, а левый скользил через каменистый порог и с глухим шумом падал в глубокую яму, вымытую полыми водами за неисчислимые годы. У Лапинов эту яму называли Котлом.

Летом вода в Котле кружилась и кипела, плясала, плевалась белой хрустальной пеной, потом продолжала свой бег, обтекая песчаный бесплодный островок. Проделав такой недлинный путь, левый рукав снова соединялся с правым.

Островок, образуемый двумя рукавами Ольховки, называли у Лапинов Га́тью.

На Гать можно было перебраться по деревянному мостику. Но мостик перегораживала посередине высокая дощатая загородка. Она была шире мостика. Отправляясь на Гать, Ергуш хватался за доски загородки и одним прыжком перескакивал над водой на ту сторону.

Вот о чем размышлял Ергуш, стоя на галерейке своего дома. Жаль ему было, что кончилось лето, нет больше зеленых деревьев с веселыми птицами, не бурлит вода в Котле. Может, там теперь отличный каток, да снегу навалило выше человеческого роста…

С дороги за домом донесся пронзительный свист. В деревянных клетках, стоявших на подстенке сарая, затопотали Ергушевы кролики, потревоженные резким звуком.

Ергуш знал, кто свистит: это Ште́во Фаша́нга из деревянного дома. Единственный близкий сосед на хуторе. Штево не видно было из-за высокого сугроба, закрывающего дорогу. Ергуш сунул два пальца в рот и ответил таким же разбойным свистом.

Штево кротом прорылся через сугроб и, взобравшись на галерейку, отряхнулся, оббил снег. Широко усмехаясь и едва переводя дух, он подошел к Ергушу:

— Ух и снегу навалило! Вот здорово! Прямо плавать в нем надо, не то утонешь!

— Подумаешь! — сказал Ергуш. — Захочу — и поплыву, как лягушка.

— Давай попробуем! — воскликнул Штево и бросился в снег.

Ергуш застегнул шубейку и прыгнул следом за Ште́фаном. Они барахтались в снегу, перекатывались с боку на бок, только плавание никак не получалось. Разгоряченные, все в снегу, запыхавшиеся, вернулись они на галерейку.

— Не выходит, — сказал Ергуш, вытряхивая снег из-за ворота. — Больно мягкий.

Мама вышла на галерейку, крикнула Ергушу:

— Не балуй, не то живо разую!

В руке у нее была корзинка — мама шла в сарай за дровами.

Штефан смотрел ей вслед, пока она не скрылась, а потом проговорил, таинственно понизив голос:

— А я в деревне коньки выменял — у Ма́тько Рыжего, за четыре ключика с дырками. Из ключиков можно здорово стрелять, только нужен гвоздь и хорошие спички…

Ергуш не знал, что такое коньки, но не спросил, чтоб не показать себя глупее Штефана. Он смутно догадывался, что это такая штука, на которой можно по снегу скользить. Подумав, он сказал:

— В деревне… Я там еще не бывал. Схожу, как подрасту.

— Там много домов, — пояснил Штефан. — А ребят-разбойников столько, что и не представишь… Пойдем кроликов посмотрим!

Ергуш принес из сарая лопату, начал расчищать дорожку к кроличьим клеткам. Он был необычайно сильный мальчик и тяжелой лопатой ворочал на удивление. Напрягаясь, откидывал снег, а длинная прядка светлых волос падала ему на лицо.

Клетки стояли в ряд на дощатом помосте. Через проволочные дверцы выглядывали серебристые и белые кролики с красными глазками, черными ушами и пятнами на мордочках; в некоторых клетках было по одному, в других — по два кролика. Они то принимались топать задними лапками, словно старались прогнать незнакомого им Штефана, то прятались за кучками сухой гороховой ботвы, которой Ергуш выстлал клетки, чтобы кроликам не зябнуть.

— Котиться не хотят, — с досадой сказал Ергуш. — Наверное, потому, что крольчата померзнуть могут. Вот весной — другое дело… Пойду сена принесу.

Он прошел через сарай и поднялся на сеновал, чтоб набрать сена в небольшую корзинку. На сеновале у трубы, на куче тряпья, спал озорной Хвостик. Свернулся клубком, мордочку по самые глаза спрятал под заднюю ногу. Он не двинулся с места, только открыл глаза и лукаво следил за размашистыми движениями Ергуша.

— Бездельник, — окликнул его Ергуш, — за что тебя только кормят?

Хвостик, пес не обидчивый, постучал хвостом по старому пиджаку, на котором устроился, и, зажмурив глаза, спокойно продолжал спать.

Ергуш с корзинкой сбежал во двор. Кролики оживились, они быстро задвигали носиками, подошли к дверцам клеток и принялись царапать лапками проволочную сетку. Торопили Ергуша — живей, мол, поворачивайся. Ергуш раздал им по клочку сена, принес ведро воды, выколотил из мисочек грязный лед и наполнил их свежей водой. Кролики аппетитно хрупали пахучее сено, макали мордочки в миски.

— Ей-богу, отдам коньки за эту молодую крольчиху, — проговорил вдруг Штефан Фашанга, влюбленно глядя на белую самку с черным пятнышком на морде.

— Она очень дорогая, — сказал Ергуш. — Я ее люблю больше всех. Тащи коньки, посмотрим. У мамки спрошусь…

Снег несколько осел, слабый южный ветер сдул его с деревьев. Стало видно до самой дороги.

Пролетели по небу дикие утки, покружились над Ольховкой и опустились за Гатью на левый рукав речки. Вода там текла быстро и не замерзала.

Пришел Штефан с коньками, сказал:

— Утки сели на воду. Пойду позову пана лесничего!

Он положил коньки на подоконник в кухне и выбежал.

Ергуш смотрел за ним из окошка и видел, как Штефан бежит по накатанной дороге. Далеко внизу, за каменным мостом, краснела черепичная крыша дома. Ергуш и не знал, кто в том доме живет. Но раз Штево бежит туда, значит, это дом пана лесничего.

Ергуш занялся коньками. Вертел их в руках, разглядывал и никак не мог понять, как за них взяться.

— Вот эти железки и есть коньки, — сказал он маме.

— Смотри мне, ноги поломаешь! — ответила мама, латая порванную одежду.

Ергуш сообразил, что коньки надо как-то приладить к ногам. Примерил к ботинкам, но коньки вроде были велики.

В окно было видно — идет лесничий с ружьем. За ним семенит Штефан, бара́ница[2] на самых глазах. Чтоб видеть дорогу, Штефан сильно откидывал голову, отклонялся назад. Руки он грел в карманах.

— Идут! — сказал Ергуш, застегнув шубейку, и вышел во двор.

За ним следом Рудко, тоже в шубке, в суконных сапожках. Он робко поглядывал на Ергуша, будто хотел по лицу его прочитать — возьмет ли с собой, если пойдет с паном лесничим? Но Ергуш, смотревший на усатого лесничего с ружьем, не обращал внимания на Рудко.

Лесничий остановился. Штефан показал ему рукой на Гать, на то место, где могли быть утки. Махнул Ергушу — выходи, мол, на дорогу. Все это делалось в таинственном безмолвии.

Лесничий спустился к речке возле мостика. Попробовал лед — выдержит ли — и осторожно перешел на Гать. Штефан с Ергушем пробрались по его следам. За ними — руки в карманах, животишко вперед — проковылял маленький Рудко. А когда были уже на середине Гати, их догнал, взметая глубокий снег, любопытный Хвостик.