— Иди сюда, Пачинко, иди, милый! Поиграй со мной! Куплю тебе сапожки, будешь ими топать.

— А я к дядям на фаблику хочу…

— Нет, туда ты не пойдешь, опять весь перемажешься! Садись рядом со мной на мягкий диванчик.

Палько послушно садится, но это ему совсем не по душе. Он ворчит, болтая ногами и постукивая ими по дивану. И глядит сердито, исподлобья.

— Ну, Пачинко, что ты надулся, словно мышь на крупу! «По стене ползет сверчок — Пачко смотрит как бычок; ползет сверчок по срубу, а наш Пачко надул губы!» — поддразнивает малыша фабрикантша. Но Пачко еле улыбается. — Ну вот, теперь ты пай-мальчик! Дай мне твою головенку, я тебя обниму, и мы будем с тобою играть, как котята!

Палько подчиняется. Он кладет голову на колени фабрикантши. Малыш не протестует, когда она щиплет его щеки, дергает за нос и играет пальцами на его губах…

Фабрикантше это очень нравится. Она от всей души заливается веселым смехом. Любит она такие игры — чего только ей в голову не взбредет. Потом она берет руку Палько и варит «кашку». Фабрикантша пальцем водит по ладони Палько, загибает пальчики, приговаривая:

И фабрикантша щекочет Палько; она всегда его так щекочет. Палько при этом взвизгивает, вопит во все горло, вертится, захлебывается вынужденным смехом.

Фабрикантша знает одно: Палько — ее игрушка. Для того муж и купил ей мальчика. Была у нее гончая, были ангорские кошки, теперь есть мальчик. Правда, собака и кошки были послушнее, чем Палько. Фрицо по команде ползал у ног хозяйки, кошки лизали ей руки. А Палько упрям. Он неохотно подчиняется причудам фабрикантши. Ему больше хочется самому играть своими игрушками или сбегать на фабрику — к дядям рабочим, или на улицу — к другим мальчикам. Но это ему строго-настрого запрещено. Нельзя шататься где попало. Он должен всегда сидеть дома, а если «мама» от него потребует, то надо быть ее компаньоном.

Нелегко это, когда тебе то и дело щиплют щеки, дергают за волосы, за нос и за уши. Или щекочут тебя до полусмерти и дают щелчки по носу, от которых на глазах навертываются слезы. И хотя Палько всегда покорно переносит причуды своей «мамы», чаще всего дело кончается плачем.

Фабрикантша после этого дразнит его, смеется над ним, и ему приходится жалобно улыбаться сквозь слезы. Эти женские капризы граничат с жестокостью. Фабрикантша и в самом деле не понимает, что мучит ребенка. Ей кажется, что мальчик должен быть на седьмом небе от счастья, если она играет с ним.

Но Палько не осознает своей участи. Не понимает, что он — игрушка. Он здоровый, резвый мальчишка. У него свои потребности, он тоже стремится отстоять свои права. И потому однажды, когда его совсем извели капризы фабрикантши, в нем вспыхивают строптивость и жажда мести.

Он вырывается из рук своей мучительницы, встает, расставив ноги, посреди комнаты и, разинув рот, по-мальчишески изливает всю свою злость, показав фабрикантше язык: вот он, мол, какой у меня большой да длинный, и кричит:

— Ме-ээ…

Фабрикантша приходит в ужас. Она хватается за голову и в ярости визжит:

— Грубиян, противный мальчишка! Убирайся с глаз долой! Как ты смеешь, наглый бездельник, неблагодарный мальчишка! Убирайся вон! И видеть тебя не хочу!..

В значительные эпохи и события совершаются значительные. Наши дни стоят на переломе истории. Что-то рушится, что-то гибнет, разлагается. Запах плесени и тления окутывает мир. Это испускает дух современный общественный строй. Но с трудом расстается с жизнью капиталистическое чудовище. Оно сопротивляется даже при последнем издыхании. Оно радо бы спастись, продлить последние мгновения жизни и пользуется последними возможностями. Капитализм ведет жестокие войны и в то же время рассказывает сказки о всеобщем разоружении и о мире во всем мире. Жалуется на избыток всего — и плодит нужду. Разглагольствует о любви к людям — и убивает рабочих, обрекает бедняков на голодную смерть.

Производство останавливается, по улицам всего света бродят миллионы безработных. Поэтому в этой книге мы не можем рассказывать бабушкины сказки, а вынуждены говорить о современной жизни. И потому сегодня фабрикант, «папочка» Палько, устроил большой прием, и потому вчера остановил фабрику и уволил всех своих рабочих…

Идет 1932 год.

Прием блестящий. Аппетит у всех гостей завидный. Его не портит мысль, что как раз в эти минуты где-то на улице упал голодный человек. Здесь избранные гости: фабриканты, торгаши-спекулянты, банкиры, офицеры в больших чинах, важные церковные сановники…

Все пьют за здоровье фабриканта и его супруги. Семейное торжество. Возможно, день рождения фабриканта или именины его жены. Впрочем, это неважно. Здесь часто устраивают пиры, и поэтому никому не придет в голову спросить о поводе для приема. Едят, пьют, чокаются, слушают цыган. Кому какое дело до всего этого?

Веселитесь, господа! Веселитесь, дамы! Не думайте о кризисе. Мы запрещаем употреблять это слово в нашем обществе! Какой у нас кризис? В банках денег хватит, склады забиты товарами! Нет сбыта? Нет рынков? Ну столько, сколько потребуется для беззаботной жизни, мы всегда продадим. И война близится! На востоке уже гремят пушки, трещат винтовки! Да здравствует новая мировая война! Вот когда мы развернемся! Обновим фабрики и заводы, станем производить военные материалы! Прославимся, разбогатеем, и волоска с нашей головы не упадет! Ведь мы на фронт не угодим!

— Гей, цыгане! Потихоньку играйте танго! Господин фабрикант с супругой танцуют соло! Да здравствуют дорогие хозяева!..

— Да здравству-ю-ууут!

Фабрикант танцует с женой. Гости чокаются и пьют.

— Значит, душенька, через несколько дней мы уедем. Теперь ничего не станет привязывать меня к этой дыре, где я остановил фабрику, — говорит фабрикант жене.

— На французскую Ривьеру, да? О, как я рада пожить на чудесном морском берегу! Там вечная весна, поют птички…

— Да, душенька, мы будем жить там как молодые! Но… куда же мы денем мальчика? Не будет ли нам в тягость вечно таскать его за собой? И кто там о нем позаботится?.. Кстати, где он? Где ты его оставила — я не вижу здесь Палько?..

— Даже не вспоминай об этом грубом деревенском мальчишке! Видеть его не могу! Негодяй! Он так меня оскорбил! Представь себе, когда я его ласкала, играла с ним, он показал мне язык! Да, мы забыли, что в этом мальчишке нет ни капли благородной крови, отогрели на груди ядовитую змею!

— Так как же теперь с ним быть?

— Вернем грубияна его матери. Пусть она приедет за ним. И как можно скорее, я не хочу больше его видеть! Наступает весна. Пусть эта дрянь вернется опять в свой сарай!

Цыгане доиграли, танго кончилось, участь Палько была решена…

В некий осенний день, когда попечительство над молодежью взяло Мишо и Ганку, Зузана Ченкова в слезах возвращалась к своему самому младшему ребенку. Это были тихие, горькие, жалобные слезы матери, которой пришлось оторвать родных детей от любящего сердца, лишь бы спасти их. Она не знала, кому их доверили, не предполагала, в какие руки они попадут. Только надежда и вера, что ее дети будут счастливее, чем в нищете с ней, поддерживали Зузану в ее тяжком горе.