— Ты что, о работе должен мне напоминать? — проворчал он.

— Вы на автобус опоздаете.

— А тебе какое дело?

Тут лицо его прояснилось, и он громко рассмеялся.

— Чему вы смеетесь?

— Гляди! У тебя на губах колесико!

Он быстро снял со стены зеркальце и подал мне. Я взглянул и тоже рассмеялся.

— И у вас на губах колесико!

— У меня?

— Глядите сами! — И я сунул зеркальце отцу.

И мы оба засмеялись: у обоих вокруг рта оказались красные кружочки.

Отец возился с геликоном недолго. Попробовал он сыграть на нем «Детвянских жандармов», но у него ничего не вышло. Тогда он разочарованно положил инструмент на постель.

— Пустое занятие, — сказал он, прихлопнув за собой дверь, и вышел во двор.

Вскоре он вернулся рассерженный еще больше прежнего.

— Послушай, — сказал он, — и ты думаешь, что теперь целыми днями дудеть будешь?

— Как — дудеть?

— Не валяй дурака! Или ты думаешь, что тебя целыми днями слушать станут?

— Я буду играть потихоньку.

— Как ты будешь играть потихоньку, если от этого весь дом дрожит?

— Дядя Загрушка велел мне учиться, — защищался я.

— Дядя Загрушка? А кто он такой, чтобы тебе приказывать? Кто тебя кормит? Дядя Загрушка?

— Он капельмейстер.

— Дядя Загрушка может дома распоряжаться. Ясно? Ты уроки учить не будешь — из школы ко мне придут, а не к дяде Загрушке!

— А я буду учить, и никто ни к кому не придет.

— Так ты же их не учишь.

— Учу.

— Знаю я тебя.

В школе-то мои дела шли не блестяще. В дневнике то и дело появлялись двойки, а иной раз и колы выскакивали. Иногда только тройки, а про пятерки и говорить нечего — они и взаправду всего разика два попадались.

— Слушай, — сказал отец теперь уже совершенно серьезно, — трубу ты отнесешь в комнату и, пока не будет у тебя пятерок, не думай к геликону прикасаться.

— Круглые пятерки?

— Понятно, только круглые.

— И до тех пор трубить нельзя?

— До тех пор ни-ни!

Я подошел к инструменту, погладил его.

— Я сказал: геликон мы унесем в комнату и будем ждать отличных отметок.

— А если мне не поставят?

— Не поставят — значит, не заслуживаешь.

Отец подошел к кровати, неумело взял инструмент и унес из кухни.

Я пошел за ним.

— Папочка!

— Что?

— Хоть бы на минутку вы мне его оставили.

— Что еще тебе?

— Ну, поиграть.

— Уроки выучил?

— Я выучу.

— Не выучил? Садись за стол и учи! В твои годы мне отец велосипед пообещал. Сперва, когда у меня будут хорошие отметки, потом, когда я в саду землю вскопаю… Всегда какое-нибудь «потом» находилось. И отметки были приличные, и сад я вскопал, дров из лесу натаскал, и забор починил, а велосипеда и посейчас не вижу.

— А я трубу получу?

— Как бы не так!

Тут вошла мама.

— Ты только погляди, что он принес! — Отец показал на инструмент.

— Что это такое? — спросила мама.

— Геликон, — ответил отец.

— Зачем он нам? — опять спросила мама.

— Зачем геликон? Это та самая труба, на которой играл Кемёнешев парень.

— Рудо?

— Он самый.

— А что он на ней больше не играет?

— Как же он может играть? Ведь он теперь в Остраве.

— А-а, ты имеешь в виду того Кемёнешева парня?

— Ну да. Он теперь в Остраве, и на трубе играть некому.

— Так ведь он уже давно в Остраве.

— Давно.

— И сейчас вместо него никого нет?

— Должно быть, нет. А этот воображает, — отец обернулся ко мне, — что из-за этой трубы все должны с ума сойти.

— Ты ему принес? — спросила мама.

— Сам притащил, — ответил отец.

— А где ты взял трубу? — спросила у меня мама.

— У дяди Загрушки.

— У Загрушки, — повторил отец.

— У Загрушки? — переспросила мама. — А почему же он тебе отдал?

— Чтобы я учился на ней играть.

— А тебе что, больше учиться нечему? Пресвятый боже! — воскликнула мама, всплеснув руками.

Кое-кто, может, подумает, что после школы у меня дома никаких забот нет, кроме уроков, заданных на дом. А у меня работы побольше, чем вы думаете. Первым делом должен я дров наколоть, принести их в кухню и в комнату. Мама-то ведь тоже служит, и времени на такое дело у нее нет. Вернется домой после работы, так ей всегда хлопот с готовкой хватает. То за мукой я беги, то за сахаром и всякий раз опять за мыльным порошком мчись. А там, глядишь, вода маме понадобилась, и я ношу воду, как и сегодня. Если бы речь шла просто о воде, можно было бы всегда зачерпнуть ее в ручье, в колодце, где угодно. Только не всякая вода маме нравится. Принесешь из колодца, а мама велит ее вылить: вода, мол, жесткая. Все деревенские уверяют, что для стирки лучше всего вода из Ризика. Я-то, понятное дело, считаю, что всё это выдумки. Как может быть вода жесткая или мягкая? Она может быть хорошая или плохая, чистая или грязная, холодная или горячая. Взбредет кому-нибудь в голову ерунда, и все сразу же ей верят. А ты бегай по деревне, ноги сбивай, тапочки промачивай. Ведь когда спешишь, вода-то из ведра выплеснется не раз и не два. Вода, мол, жесткая! Что правильно это, я пока как-то не заметил, хоть воды и понатаскал ой-ой сколько! Ну да ладно! Отец говорит: «Ты, оболтус, старших слушайся!» Самое скверное, что, пока я туда-сюда ношусь, все мои одноклассники давно уже уроки приготовили, и ребятам никто не мешает вытворять на улице все, что им вздумается. Одни на коньках катаются, другие в снежки играют. Иду я по краю дороги, и вдруг — бац! — по голове снежок, да такой большущий-пребольшущий.

Я ставлю ведро на землю и оборачиваюсь.

— Кто бросил? — строго спрашиваю я.

А ребята только смеются.

— Кто бросил? — спрашиваю я еще раз и подхожу к ним. А они смеются, признаться и в голову никому не придет. Если бы не спешить, я виновника легко нашел бы, а так что я могу сделать?

Беру ведро и иду своей дорогой. Опять кто-то бросил снежок — мимо самого уха пролетел.

Но больше всего меня злит, когда мальчишки начинают насмехаться надо мной: всегда, мол, тебе некогда…

— Винцо-о-о!

— Ну?

— Куда воду носишь?

— Куда ее носить? Домой…

— Столько? Ха-ха-ха!

— Чему вы смеетесь?

А они все смеются. Ослы!

— На что вам воды столько? — кричат мне ребята.

— На что? Про запас!

— А зачем запасаться?

— Надо, вот и запасаемся. Сушим ее, а потом в шкаф складываем.

— В шкаф? Ха-ха-ха!

— Вот видите. Не знаете, что воду можно сушить? — Я презрительно оттопыриваю нижнюю губу. — Воду режут на красивые ровные кубики и потом складывают их в шкаф.

— Заливаешь!

— Сами вы заливаете! Ну как вы думаете, зачем я столько воды стану носить?

— Врешь ты все!

Я больше ничего не объясняю. Пусть голову поломают.

Пришел домой, а отец уже на работу собрался. Сажусь за стол и жду, что еще он или мама придумают. Отец прощается с нами и уходит. У мамы не находится для меня никакого дела. Я сижу над учебниками, будто урок учу. Когда же мама выходит во двор, откладываю книгу в сторону. Притворяться мне, что ли? Не хочу вовсе быть каким-то примерным! Почему? Вам-то я могу признаться. Как только мама обо мне забудет, я улизну на улицу: мне тоже ведь хочется хоть чуточку поиграть.

Ребята встречают меня криком.

— Воды уже наносил? — спрашивают они.

— Наносил.

— И она уже сушится?

— Сушится.

— Так ты нам потом принеси.

— Чего?

— Сушеной воды.

— Там видно будет.

Вот так мы друг друга и поддразниваем.

Когда стемнеет, ребята идут ужинать, после ужина они смотрят телевизор, а когда начнут клевать носом, могут и спать ложиться. А я снова сажусь за книжки и тетрадки. Сейчас, например, мне нужно написать сочинение. Самое обыкновенное сочинение. О том, что я делал вчера. Но разве можно об этом написать? Я напишу, что носил воду, а меня снова на смех поднимут. Ну и пусть себе на здоровье смеются!