— Он не мог оставить ее не в порядке. Но в нынешнее время не может быть порядка. Я отступилась. Там арендатор.

— Исправный?

— Я приняла свои меры.

— Необходимая житейская мудрость, — сказал задумчиво Алтасов. — Много земли?

— С лишком тысяча десятин, кроме леса; луга, два сада, мельницы… — говорила Александра Сергеевна, между тем как он засмотрелся вдаль.

— И дом? — спросил он.

— Флигель комнат в пять; дом я перевезла в город. Вы его видели.

— Я думал, вы нанимаете, — сказал он будто про себя и вдруг живо обернулся: — Ну, вот вы и вся налицо: выстроила палаты и отдала их на школу. Вечно юная! Как у вас идет школа?

— Так себе… Элементарная, — ответила Александра Сергеевна, немного закрасневшись.

— Много занимаетесь?

— Да.

— И конфузится! Прелестно! Что ж, у вас, стало быть, там и живут они? А то вас нет, а там девочки?

— Нет, но… я сегодня не совсем здорова, летнее время. Кроме всего, они еще учатся рукодельям.

— А вам вздумалось полениться, — весело досказал Алтасов. — И отлично; ленитесь, отдыхайте. Рукоделья, конечно, не по вашей части. Кто у вас этим заведует?

— Но… жена моего брата, — ответила Александра Сергеевна, уже совсем вспыхнув.

— Он был женат?

— Пред смертью женился.

Алтасов осторожно помолчал. Александра Сергеевна потупилась.

— Кто она? — выговорил он тихо, тоном друга, готового огорчиться, если это потребуется.

— Простая девушка; однодворка.

— Дети? — спросил он еще тише.

Она пожала плечами.

— Он сделал какое-нибудь распоряжение… чтобы, одним словом, для вас…

— Все устроено. Наследница я одна.

— Семья у нее?

— Сирота.

— И вы оставили ее при себе?

— Да… куда же ей?

— Нет, я думал о вас. Для нее, конечно, все выгоды. Под вашим руководством молодая особа может только выиграть.

— Какая она молодая особа! — прервала Александра Сергеевна. — Эта история двадцать лет тянулась!

— Двадцать лет?

— Меньше, больше, почему я знаю? Возвратясь из ополчения, мой братец… Ах, все это больно, Петр Николаевич, вы вообразить не можете!

— Расскажите мне все, — сказал он тихо.

— О, говорить надо много… все подробности, все мелочи, которые заедают жизнь! Но вы меня знаете! Вы давно меня знаете… — Она схватила его руку. — Петр Николаевич, право, я стоила больше того, что мне далось! Что ж в том. Ну, в то время, когда у нас еще жили по-людски, я выезжала, я значила в свете.

— Знаю, знаю, — повторил он с грустью.

— При жизни папеньки. Состояние было в его руках. Тогда имения давали широкий доход, тогда умели извлекать… Папенька был председателем; он меня любил; я была в доме полной хозяйкой. И вдруг, разом, удар, всему конец! На масленице, на другой же день нашего праздника, папенька… Это ужасно! У нас были званые блины, все лучшее общество…

— Воспоминанье о былом счастье… — выговорил Алтасов. — Но я знаю это. Вы рассказывали мне внезапную смерть вашего отца. Дальше: ваш брат?

— Он тогда служил здесь, при папеньке. Папенька всегда держал его на глазах, будто предчувствовал! Тут и выказалась вся эта дикая воля. Папенька (бог его знает почему, нелепый какой-то, смешной страх смерти?), папенька ничем не распорядился. Ну, а мудрый закон: «сестра при брате — не наследница». Брат — тотчас… трех недель не выждал! — в отставку и предложил мне ехать жить в деревню к нему. Он уже так и говорил: «ко мне». Понимаете, иногда одно слово…

— Понимаю.

— «Распоряжайся всем, как тебе угодно». Но как же распоряжаться, когда он уже сам распорядился? Тогда, помните, была Крымская война. Он вызвал из мужиков охотников в ополчение, пошел сам. Что было наличных денег, что можно было обратить в деньги, он это все взял, пожертвовал…

— Широкая русская натура!

— Да-с, но представьте положение молодой, неопытной девушки! Что же мне в том, что война там, что великий пост? Я — не затворница; что-нибудь мне нужно, кроме траурного платья; я не могу… Тетка папеньки — благородная женщина… Вы знали ее?

— Да.

— Я к ней уехала в Вологду. Она меня поняла. У нее был капитал. Я просила только, чтобы, ради бога, билеты были переписаны тотчас, прямо на мое имя, чтобы потом с братом этих процессов… Я ненавижу крючкотворство, всю эту бюрократию! Бабушка так и сделала. Я настояла! Я дала ей понять папенькину несправедливость ко мне. «Так уж, — говорю, — чтобы другой-то раз этих сюрпризов мне не преподносили. Я вполне заслужила это вознаграждение». Вы знали бабушку, были в доме; мы с вами познакомились в последнее время моего испытания. Ведь я семь лет (мистическое число!), семь лет-с… ни много ни мало, выносила капризы старой девы. И сама-то я — тоже старая дева!

— Вы? — сказал с упреком Алтасов. — Вы — человек!

— Может быть, — прошептала Табаева. — Конечно, я всегда умела сохранять свою самостоятельность, я не позволяла себя третировать. Но — бог с нею! — бабушка вскоре скончалась. Наконец-то я была независима. Я осталась в Вологде и не видалась с братом.

— Никогда?

— Он приезжал ко мне. Но, Петр Николаевич, могла ли я бывать у него? Я — не ригористка, нет, избави бог, но, вы понимаете, для девушки… Воротясь из ополчения, он завел себе… и кроме того… Кроме того, у него был притон всем этим деятелям тогдашним. Их в Энске было вволю. Все это наезжало, жило у него в деревне. Дом, кстати, просторный. Самовары целый день, планы. Вы не поверите: что-то вроде университета с музеем — для мужиков-то? Он тогда приезжал ко мне, наэлектризованный, распевал. Постойте, как это?

— А, Щербина! — сказал литератор. — «Дело земское, ребята!» Песнь ополчения.

— Не знаю. Чего стоил этот музей и все эти затеи! Ну, Петр Николаевич, вы знаете мой образ мыслей? Вы говорите, я — не старуха? Не китаец я? Не поклонница мракобесия? Не идиотка?

— Бог с вами, что вы!

— А!.. А мой братец так называл меня! — вскричала она, и ее глаза засветились. — Был у нас разговор… — она передохнула. — Я… что же? Я только благоразумно ему заметила. В его же интересах, право! Ведь не рассчитывала же я, боже мой, что переживу его! Я сказала ему: «Ты останешься ни с чем» — и еще… — она зашептала: — «Моли бога, чтобы самому уцелеть!»

— Что же он ответил вам? — спросил так же тихо Алтасов.

— Ответил… Но неужели вы не знаете развязки?

Алтасов кивнул головой.

— Слышал, но их так много…

— Да, обыкновенная история. Если бы за нею не было трагедии… Все это было устроено, академия, музей, клиники, приюты. Боже милосердый! — Она усмехнулась, пожимая плечами. — Года три они там учили, лечили, проповедывали, вдруг, в один прекрасный день, братцу моему ничего больше не осталось, как прохаживаться по пустому дому, сводить счет рассоренным деньгам и наблюдать, как развалилась академия, из которой ее бывшие ученики кирпичи крали. Еще счастливо отделался!

— Да, — сказал отрывисто Алтасов. — Таким натурам легко сходит.

— Нет, знаете, странно: это все-таки потрясло его, — возразила Табаева.

— Вы его видели?

— Сил не было! — ответила она после минутного молчания. — И это было бы ни к чему. Что я могла ему посоветовать? Службу он всегда так третировал… Но его и не приняли бы на службу; это было уж кончено!.. Похорониться с ним в деревне — но за что же? Я не так роскошно пользовалась жизнью, чтоб еще это… У меня свои привычки, я хочу жить, как хочу. У меня было свое состояние — помилуйте, я — отрезанный ломоть. Из чего я стала бы мешаться не в свое дело? Добровольно в чужом пиру похмелье! Ну, он, по своей глупости, выкинут из общества, да я-то ведь — член общества!

— Деятельный и полезный, — прибавил Алтасов.

— Не знаю уж какой, но я к брату не поехала. Мы не видались до конца; я не была и при его смерти… Я говорю вам все! Если он и скучал — и без меня была утешительница, и лучше меня знала, как утешать. Мне, девушке, было бы только неловко… что совершенно понятно! — договорила она, помолчав, выжидая, чтобы отозвался гость.