Образчиком его хозяйства можно взять следующий факт. В конце пятьдесят девятого года, спустя много времени после издания инвентарей, он скупил крестьян для переселения в какую-то отдаленную пустошь. Задумано — сделано: получается известие, что крестьяне дошли благополучно, но тут же объясняется, что крестьянам жить негде, «что, мол, надоть строиться». Как быть? Денег — ни полушки (крестьяне были скуплены на сроки), а сторона тамошняя вдобавок не лесная. Подумал-подумал Николай Васильевич и отправился в английский магазин выписывать для двухсот переселенных душ непромокаемые палатки. Английский магазин охотно верит на векселя и обещается ждать, но не ждет зима! В непромокаемых палатках, несмотря на тесноту, крестьяне мерзнут. «Ces pauvres gens»[129], — думает Николай Васильевич и посылает переселенцам вновь изобретенные, патентованные переносные печи… Кончается дело вмешательством опеки… Далее Николай Васильевич пускается уже на фокусы: какой-то делец от Иверских ворот берется доказать, что, выдавая векселя английскому магазину, он был не в своем уме; но ничего не помогло: имения, а в том числе и переселенцы, затрещали. К счастью, Катерина Федоровна вовремя перестала увлекаться мужниными способностями, ежеминутно перед нею разоблачающимися, и взялась за ум: Ненашево уцелело.

Становилось, однако, поздно: Наденька уже раза два зевнула потихоньку, а Николай Васильевич то и дело закрывал глаза. В деревне рано кончается день. Я мигнул Куроедову, тот понял и встал.

— Куда же вы? — спросил старик.

— Время спать, — сказал он, — пора до дому.

— Что ж, что время?

— Завтра рано на работы нужно.

— Что ж, что рано?

Наденька вышла проводить нас на крыльцо.

— Будете завтра? — спросила она Куроедова.

— Буду, если дождя не будет…

— Я опять туда же выйду…

— Да, да — туда же!

Я в это время дожидался на дворе, а разговор этот происходил в темных сенях, где едва белело ее платьице да около него, близко-близко нагнувшись, флорентийская шляпа соседа. И говорили-то они почти шепотом. Вдруг мне не стало видно Наденькиной талии… потом, на месте ее головки появилась знакомая панама, какой-то тихий, мелькнувший звук — и Куроедов проворно спрыгнул с крылечка.

— Про-щай-те… — закричала Наденька, но дрожавший голосок ее не дотянул последнего слога.

— Значит, линия вышла! — заметил я шутя соседу, когда вышли за околицу.

— Линия?.. Да! Линия… — прошептал он. — Однако прощайте!

Он стиснул мне руку и, свернув с дороги, ушел в лес. Я поглядел-поглядел ему вслед и побрел, не торопясь, домой.

Денек выдался серенький, нежаркий; с утра моросил даже дождичек, но к полудню миновал: я охотился… Охотник я — надо правду сказать — плохой и нестрастный, но люблю уходить далеко-далеко от дома, забираться в незнакомые места, ожидать отрадного отдыха, не зная, где и когда еще придется отдохнуть: усталость телесная превозмогает в этом случае душевную истому… И потом, завидя дальное селение, попроситься на ночлег к радушному крестьянину, поужинать чем бог послал с его семьей и в ожидании первого проблеска молодого утра заснуть часок-другой под сводом теплой, звездной ночи, сквозящей в щели кое-как огороженного и душистого сеновала. А там — опять в лес, опять новое селение, новые люди, новые россказни!.. Ружье со мной больше для контенанса[130]. У всякого свои странности — у меня своя, если можно назвать странностью привязанность к скромной доле простолюдина, к правде и народности, глубоко скрытой в нем вместе с топким чувством природы; он один и прост, и первобытен! Живя заодно с природой, подчиняясь беспрерывно ее игре, распределяя по ней и свою деятельность, он постоянно чувствует на себе ее влияние, ее мощь. Вследствие этого-то столкновения, в жизнь простолюдина закрался некоторый поэтический элемент и идея законности. Прислушайтесь, например, к его говору: у него нет фразы, почти нет слова, а между тем вы его понимаете, понимаете влияние тех звуков, которыми он выражает причину, настроение, намерение, — и в его устах звуки эти достаточно полны… Итак, я охотился.

Болото попалось сплошь покрытое кочкарем и смешанным лесом, развеченным[131] беспрерывными просеками и частыми порубками. В таких местах преимущественно водятся рябчики, за которыми в то время года (в конце июля) охотятся на манок, род дудочки, смастеренной из тростника или простого гусиного пера, подражающей пискливому голосу самки. На него, откликаясь издали, молодые выводки бегут по земле, если трава невысока, или садятся на дерево, под выстрел. Охота, как видите, самая сибаритская: сиди да попискивай, а дичь сама подойдет! Требуется только сноровка стрелять с накидки прямо, потому что рябчик, по скромности, не имеет привычки дожидаться флегматического прицела и иногда подкрадывается с осторожностью лондонского гарротера[132].

Пары две, однако, лежало уже в моей сумке, когда в лесу постепенно стало свежеть и смеркаться; но дорога еще явственно виднелась своими глубокими коминами и оттисками некованых копыт на подстывшей грязи. Она-то и вывела меня в поле, безмолвное и неоглядное, с туманом, волнующимся над высокими, дозревающими хлебами. Тут, немного в стороне, в тени опушки стояла крашеная тележка парой, в наборной сбруе, но без седоков. Коренная, закрыв глаза и повеся губу, сонливо обмахивалась хвостом, а пристяжная, заложив уши, пощипывала низкую траву или вскидывала мордой и фыркала со скуки. В кустах слышался треск и шелест, кто-то там возился и ломал сучья: упругая ветвь вдруг пригнулась к земле, потом быстро полетела вверх, на прежнее место… Я подошел: малый лет двадцати, курносый и подслеповатый, совсем выползая из обкороченного сюртука, тянулся за орехами. На нем была фуражка какого-то английского покроя, доставшаяся, вероятно, по наследству от барина. Завидя меня, он глуповато засмеялся и старался прикрыть карманы, битком набитые кислыми гроздьями еще молочных, необъядрившихся орехов. Я узнал в нем куроедовского лакея.

— Ты с кем?

— А со Львом Миколаичем, — ответил он, выплюнув шелуху в руку, — мы и к вам заезжали! Не застамши вас дома, и записку оставили… Барин говорят: пусть бы потешился!..

— А где он?

— Вот тама — пошли волков подвывать… И Архип Матвеич с ними! Сказывали, больно много волков по эту сторону показалось: у пастуха ненашевскаго третьевось теленка зарезали… То вот мы и приехали, чтобы перестрелять их всех!

— Да где же они?

— Вота идите по этой тропке, все по этой — разом их нагоните. Тама выдет эдакая примерно колдобина, то они у ней беспременно и находятся, потому — туда больше волки пить повадились. Ружье-то, коли стрелено, оставьте здесь, потому — чтоб пороха не учуяли…

Оставив ружье и сумку в тележке, с одним прутиком в руках, воротился я в лес, уже совершенно охваченный темнотой. Я шел осторожно, затверживая на случай отступления дорогу и прислушиваясь к чуткой тишине, водворившейся вместе с ночными тенями; шел уже добрую версту, пока наконец не выбрался к колдобине, о которой упоминал парень. То была широкая яма, задернутая по края зеленоватой тиной и распространяющая какое-то гнилое, болотное испарение; сосны, обступавшие ее, таращили свои сухие, безлиственно помертвелые сучья и жались друг к дружке, словно отстраняясь подальше от гнилой ямы. Травы кругом не росло, и на черном, вязком грунте хранились перепутанные звериные следы, пропадающие в лесу; все было угрюмо, мрачно и безмолвно, а ночная темень еще усугубляла тоскливое, неприятное чувство. Но представьте мое положение, когда вдруг, шагах в пяти, не более, поднялся ужасающий стон, протяжный-протяжный, словно вырвавшийся из-под земли и потрясший отрадное безмолвие, водворившееся окрест! Я в жизнь не слыхивал ужаснее этого голоса, дикого и нечеловеческого! Волос становился дыбом, но, повинуясь какому-то бессознательному движению, почти безотчетно пошел я прямо на него — так было сильно его призывающее стенание!.. В темноте выдались два пятна: одно — светлое, другое — темное; светлое, склонясь к земле, стонало; темное стояло подле и махало мне руками… Я насилу догадался, в чем дело. Это был Куроедов, а рядом с ним Архип, удельный мужичок-охотник, мастерски вывший по-волчьему. Махал он мне для того, чтоб я не вздумал громко говорить или шуметь.