Утираю слезы, подняла голову — как все грустно смотрит на меня, в окно уже рассвет синеет.

Осмотрелась, да и самой мне чудно стало, чего это я и по чему так сильно затужила? Разве я не знала Катри? Разве не знала, что она до света замешкает — да и кто бы, любя, спешил со свидания! И разве я сегодня только осиротела? Или вот сейчас бедна стала? Все это было горе старое, беда давняя, неисправимая! Усмехнулась я сама над собой, да и вышла навстречу Катре за ворота. За воротами еще долгонько ждала, пока она прибежала веселая, румяная такая, хорошенькая.

— А что, насмотрелась? Наговорилась?

— Все я ему сказала, все… Как же я люблю его, сестрица моя! Господи! Какой он хороший!

— А он что говорил?

— Еще спрашивает, очень ли я люблю его… Он придет завтра.

С того времени стали они каждый вечер видеться.

Бывало, иногда и я, провожая Катрю, увижу его в темноте — стоит как явор! В воскресенье или в праздник какой пойдем, бывало, вдвоем, будто погулять, в тихое утро, — а тут и он навстречу, и какой-то грустный.

Я и спросила однажды Катрю: вы с ним никогда не ссоритесь?

А Катря:

— Бог с тобой! Перекрестись! Да как с ним ссориться?

— Отчего же он все будто не весел?

— Такой всегда, — сказала она и задумалась… — «Ты грустен? — спрашиваю его. — Отчего, милый, ты грустен?» А он мне: «На свете больше печали, чем радости! Знай, мое сердце!» — «Да когда я знаю, что ты меня любишь, я забыла, что печаль живет на свете». — «Это, — говорит, — бог так дает только девушкам да певчим пташкам». Такой он, сестрица! И говорит и ласкает грустно, а за то мне он еще любимей, еще милей.

Не знаю, как мать приметила наше дело и ну допрашивать Катрю, — она и призналась во всем своей доброй маме. А мать покачала головой:

— Пришла и твоя пора, дочка! Смотри же, Катря, это на весь век! Гляди, кого выбираешь. А разглядишь — пусть тебя матерь божия благословит и поможет тебе.

Отец никогда ничего не спрашивал. Догадывался ли он, нет ли, сказала ли ему мать? — мы того не знали. Раза два утром он как-то пристально на нас поглядывал. А даром он, бывало, не глянет лишний раз. Часто Катря разговорится, сидя со мной, — какая у нее свадьба будет; как я в гости приду к ней с Марусею; а войдет в хату отец, мы и всполошимся: одна вскочит, другая ищет чего-то за печкою. Отец сядет, опершись локтями на колени, нагнет голову и глядит на пол, мы и не смотрим, а знаем, что глядит еще. «А в каком углу пожар в хате?» — скажет он — дескать, вижу вашу суету, не скроетесь от меня.

Мы так и окаменеем. Начнем про хозяйство говорить матери, что вот за то или за то надо бы приняться сейчас, чтобы не ушло. Мы уж тут так горячо и дружно за ту работу примемся, что боже наш! Чего бы, кажись, бояться? Мы были уверены, что он примет ласково сватов Чайченка;— Чайченко богат и молод, да если еще и дочери люб? Чайченко с людьми хорошо живет — нечего тут опасаться! А все-таки страшно, как глянет на нас как-то неласково. Хотя б что сказал! Нет!

А мать-то для дочки втихомолку старается. Вижу, где встретятся с Чайчихою, садятся рядышком и разговаривают уста с устами близехонько, душевно. А прощаются, так уж так обнимаются крепко. Придет ли к нам Чайчиха во вторник, уж в среду мать к Чайчихе идет. Чайчиха опять не замедлит проведать нас, матушка не останется в долгу; лишь праздник какой, уж и здравствуются наши старушки и целуются. Катря призналась нам с Марусею, что Яков будет ее сватать осенью. Мать с Филипихой советуется; рассказала ей все, что дочка по нраву пришлась Чайченко, что это хорошие люди, с ними жить не нажиться!

— Дай боже счастья! — говорит Филипиха.

— Ох, голубка моя! Я не знаю еще, как муж согласится! Кажись, нечего бы ему и не соглашаться? Жених такой, что хоть кому под пару; а все я за старика боюсь — он свое знает.

— А ты не мать, что ли, своей дочери? Уж ты, право, сердце мое, баба настоящая. Начни он прихотничать, так ты и руки опустишь, пускай, дескать, гинет счастье моего дитяти, лишь бы старый мой успокоился!

Как услышала вдова, что мать отца боится за сватанье, она бодро взялась помогать: «Что из того, что ты головою раскачиваешь? Доброе дело, говоришь, доводи же его до конца!» Да и отдохнуть не дает, подговаривает: «Скорей! Берись за старого!» Бывало, странно, даже за рукава трясет, чтоб скорей.

Начала мать подходить так и сяк к старику, начала про Чайчиху речь вести, что хорошую знакомую себе нажила, хвалить ее да кстати и молодого ее сына: «Что это за парубок хороший, работник какой, на все удалый! Это матери не то что сын, а милость божия!»

— Я не знаю, каков он в работе, — говорит отец, — а что в танцах — так искусен: вертит девушками, как мухами.

— А что ж, мой серденько, если веселого нрава, то весело с ним и жить будет, кому господь судит. Сам не будет печалиться и жене не даст.

— Не всякую печаль танцор растанцует, — ответил отец.

— А что? — спросила Филипиха. — Говорила своему упористому?

— Говорила, да не разберешь его, друг мой, такими обиняками ответит.

— Уж ты, право, как овца. Я б ему показала, что я жена, а не работница его… Вот мать.

В другой раз опять подбирается хвалить Чайченка: и сякой и такой, красивый и умница. Отец пристально посмотрел ей в глаза.

— Что это ты расхваливаешь его, точно зятя?

— Когда божья воля да твое согласие, мой друг, — ответила ему мать тихо и убедительно, — я бы желала.

Мы с Катрею сидим не дохнем. Старик поглядел на жену взглянул и на дочь.

— Не ищи дочери пары, старуха, — сказал он, — я уже сам ей нашел, повремените до осени.

Мать глядь на дочку а она точно мертвая. Всплеснула руками.

— За кого же ты отдать ее хочешь?

— Это уж мне знать. — Да и вышел из хаты.

— Полно, дочка! Полно, дитя мое! — уговаривает мать Катрю. — Не печаль своего сердца, пташечка моя милая! Полно! Я для тебя на все пойду, — я еще поклонюсь отцу твоему, я буду его за тебя просить.

— Идите же, мать моя родная, просите сейчас! Идите же, моя святая, идите!

— Нельзя же так, дитя, хуже будет — погоди немножко!

— Ах, мама! мама! Да чего же ожидать!

Мы стали ее уговаривать. Да когда же кто уговорит молодую, нетерпеливую печаль разумным, холодным словом? Катря слушает, обливаясь слезами, да знай свое: «Идите, идите сейчас!»

— Катря, душечка, — говорю и я, — ты видишь, отец не спокоен; попробуй теперь кто просить его — крикнет: «годи!», тогда убирайся наверное и в другой раз наверное не проси!

— Горе мне! горе мне! — плачет она. — Хорошо, подожду. Как тяжело! Или это смерть моя приходит? Надо еще ждать… Когда ж это будет? Скажите, мама?

— А вот тотчас после обеда. Вы с сестрою выдьте из хаты, я тогда ему и скажу… Для своего дитяти и голову на плаху кладут. Не убивайся же, моя дочка, не губи свое здоровье, серденько…

— Надо подождать, — говорит снова Катря. Ох, не ждет пташечка, в Клетку пойманная, — бьется грудью, крылышками, пробить свои тяжкие запоры хочет… так и твое бедное сердечушко…

За обедом отец точно не замечал, как мать бледнела, как у Катри от слез глаза запухли, сидел так спокойно, как и вчера, только взгляд сумрачней.

После обеда мы с Катрей сейчас вышли из хаты, стали рядом под дверьми.

Долго в хате было тихо.

— Друг мой! — заговорила мать, — нашу Катрю хотят сватать.

— Так что ж! Пусть сватают, в этом обиды нету.

— Молодой Чайченко хочет сватать… какая твоя воля будет?

— Я за Чайченка не отдам.

Силой я оторвала Катрю от дверей: «Катря! Катря! Все пропадет!»

Она дрожит и слушает меня, как дитя, — стоит, молчит…

— Дитяти очень полюбился, — упрашивает мать, — пусть она у нас счастлива будет!

— Я не на то дочь вырастил, — сказал грозно отец, — чтоб отдать ее за первого бродягу, который приглянется ей!

— Чем же они не люди? И добрые, и зажиточные; все их в почете имеют.