— Вот бы над чем следовало поработать нашим экономистам, — продолжал Куроедов уже на улице, — над этой могучей пружиной, которая зовется — выгодой! Конечно, не той отвлеченной выгодой, которую иногда называют «духовной пищей», — нет! Это что — вздор! А над материальной, осязательной прибылью, или лучше — барышом…

Куроедов говорил в том же духе вплоть до гостиницы; даже перед дверьми своего номера он придержал меня за руку:

— Давайте-ка тиснем статейку об этом! Право, ее прочли бы не без пользы…

«Выгода, — думал я, воротясь к себе, — везде, во всем одна выгода, барыш! Недалеко мы выедем на ней, и не скоро изведутся у нас господчики, подобные Куроедову! Кто из нас не жмет им руки, кто не вводит их в свою семью, не подозревая, что они вреднее и опаснее воров, залезающих на чердак. Что же виновато в этом, как не наше общественное равнодушие, да наша обдержавшаяся привычка встречать подобные явления? Мы присмотрелись к ним — и нас они уже не возмущают. То же самое общество, заклеймившее беспощадным обвинением Василья, члена другой, низшей среды, пройдет с поклоном мимо Куроедова. Пройдет оттого, что в нем самом еще слишком много куроедовских задатков — оттого, что наш сословный предрассудок не назовет подлостью дела, в котором соблюдены известные условия, покрывающие его. Перед судом общественного мнения Куроедов прав: он не оглашал своих отношений к бедной деревенской девушке и отказался от дальнейших притязаний на нее вежливым и деликатным письмом — общественное условие выполнено; он тратит чужие деньги, присваивает чужую собственность, но ведь все это прикрыто законным обрядным браком — и общественное мнение молчит! Но не должна молчать правда, карательница людских неправд; не должно молчать время, расчищающее понемногу старые, гнилые наросты; не должен молчать и ты, читатель, взвесивший обоих героев моих — и нашего народного воришку, и нашего западника-пройдоху! «Который же лучше?» — спрашиваю я; а в руку так и набивается: «Оба хороши!»

С.П. Соболева

(В. Самойлович)

ИСТОРИЯ ПОЛИ

В добром городе Плеснеозерске, на масленице, у Егора Петровича Счетникова были званые блины.

Прежде всего позвольте пояснить вам, кто такой был Егор Петрович.

Года за три перед тем приехал он на службу из Петербурга в Плеснеозерск. Человек он был женатый и женился по любви. Любовь эта началась еще в ту пору, когда Егор Петрович носил кадетскую куртку. В продолжение двухлетнего пребывания в юнкерах он пребыл верен предмету своей страсти. Родители милочки или милки, как обыкновенно Егор Петрович называл во всеуслышание свою жену, люди не бедные, смотрели не совсем благосклонно на взаимную привязанность молодых людей. Сама «милочка», с годами все более и более понимавшая практичный строй жизни, сохранила в своем сердце ровно столько любви к Егору Петровичу, сколько нужно сохранить ее для кандидата, которого про всякий случай берегут на запас. Но время шло. «Милочке» пошел двадцать девятый год. Она стала желтеть и худеть. Других кандидатов не навертывалось, и родители, скрепив сердце, благословили ее на брак с Егором Петровичем.

История любви и брака Егора Петровича известна была всем плеснеозерцам, потому что он любил рассказывать о ней эффектно, рисуясь в ней романтическим героем. Истинному значению этой истории суждено было навеки остаться непроницаемым для его смысла. Худобу и желтизну «милочки» он приписывал страсти к своей особе и, рассказывая свой роман уже не при всех, а конфиденциально, какому-нибудь одному лицу, обыкновенно заключал его жалобами на родителей «милочки».

«Вот, — восклицал он, выставив вперед обе руки, — мучили, мучили, да и отдали мне ее, когда она уже иссохла, как скелет».

Вскоре после брака одна добродетельная княгиня, о которой любила упоминать «милочка» в разговорах с плеснеозерцами, доставила посредством своей протекции Егору Петровичу такое местечко в Плеснеозерске, где он зажил спокойно и безбедно полезным гражданином отечества. Егор Петрович, успокоенный насчет материального благосостояния и имея очень много свободного времени, занялся полезным делом, то есть непрерывными заботами и попечениями об умственном и нравственном благосостоянии не только собственной своей особы, но и всех добрых людей, с которыми водился. А водился-то он со многими, потому что сам любил поесть, попить и друзей угостить. Говорит пословица, что глупому сыну не впрок и богатство. Егору Петровичу природа дала лишь один талант — дар слова, и он, нельзя пожаловаться, не зарывал его в землю. Надо было послушать, как на каком-нибудь вечере, иль обеде, или даже просто в каком-нибудь мужском или женском кружке, все равно, чуть только срывалось у кого-нибудь с языка одно из тех современных слов, которые нынче так в ходу, Егор Петрович подхватывал его на лету и в то же мгновение делал грандиозный жест рукою, вежливо приглашавший говорившего к молчанию. Руки у Егора Петровича были маленькие, белые, и правая на указательном пальце украшалась художественным перстнем.

«Позвольте, — говаривал он обыкновенно, — я разовью вам эту идею».

И затем начинал ораторствовать, и ораторствовал до тех пор, пока утомленные слушатели начинали зевать и переставали возражать ему. Читал Егор Петрович мало за недостатком времени. Днем он занят был службою, вечером картами или обсуждением мировых вопросов. Но он часто по службе ездил в Петербург и там подхватывал на лету толки о разных современностях. Память у него была хорошая, и он обыкновенно привозил в Плеснеозерск богатый запас разнообразных сведений и мнений различных авторитетов. Но дело в том, что запас этот никогда не пережевывался, да и не мог пережевываться в его голове по крайней невежественности Егора Петровича во всех отраслях знаний. Из этого следовало то, что в словах его не было последовательности и логики. Сегодня он противоречил тому, что говорил вчера. Но это его нисколько не смущало и не препятствовало ему говорить обо всем на свете и все разрешать самым резким, безапелляционным образом.

Прогресс, как всем известно, хорошее, святое дело. Но такие распространители прогресса в провинциальных городах, как наш Егор Петрович, — великое зло. Это темные пятна на солнце, ржавчина на металле. Не один почтенный отец семейства в Плеснеозерске, живущий как за китайской стеною в недрах патриархального быта, потолковав несколько раз с Егором Петровичем о разных разностях и поймав его в непоследовательности и, главное, видя явную разногласицу между словами и действиями, пятился от него еще дальше за свою китайскую стену. Еще сильнее укоренялось в нем предубеждение против всякой человечной мысли, которые Егор Петрович умел выводить на сцену, но не умел доказывать; добродетельный отец семейства еще усерднее принимал меры, чтобы зараза прогресса не пахнула в его гнездо на том основании, что прогресс есть не что иное, как вредная болтовня, и прогрессисты — пустейший народ.

На званые блины собралось многочисленное общество. Дамы сидели в гостиной, мужчины в столовой. Много их тут было, наших добрых плеснеозерцев. Между ними шел горячий спор. Кружок разделился на старое и новое поколение. К представителям старого поколения принадлежали: богатый помещик, отличавшийся своею громадностью и хорошим аппетитом, пожилой доктор с язвительной усмешкой, лечивший больных по таксе, судья, городничий и еще несколько почтенных личностей, которых бесполезно описывать. Деятелями нового поколения являлись: белокурый молодой человек с оторопевшею физиономией, точно будто он вечно ожидал, что вот его сейчас распечет начальник; молодой, высокий брюнет, сильно взъерошенный, со стеклышком, болтавшимся на жилете; плотный, румяный юноша, которого maman его называла Валери; офицер с немецкой фамилией и безмятежным выражением лица, — во главе всех Егор Петрович. Священник, сидевший против доктора, не занимался мирскою суетою и не принимал участия в споре, а спокойно кушал блины, запивая их хересом. Подле него сидел другой доктор, госпитальный, молодой человек, только что приехавший из Петербурга, он также не принимал участия в споре, но следил за ним с живым любопытством, как новичок в этом обществе.