— Значит, вы ее пригласили. Или это вам — сюрприз? — спросил Овчаров, потому что на последнем слове, ему показалось, Настасья Ивановна вздохнула.

— Сюрприз, — отвечала она с легким замешательством. — Я ужасно рада, и Оленька тоже…

— Ну, маменька, говорите за одну себя, — прервала Оленька, оглянувшись на запертую дверь спальни. Мать покачала на нее головой.

— Я очень рада, — повторила Настасья Ивановна. — Сестрица — такая женщина.

— Святая, вы сказали?

Оленька засмеялась и опять посмотрела на дверь.

— Разве потому, — сказала она, — что тетенька привезла с собою полон чемодан образов, да четок, да просфор от разных архиереев и архимандритов…

— Оленька! — жалобно прервала ее мать.

— Что же молчать? Эраст Сергеич сам поживет, увидит. Тетенька — деликатная и приехала хорошо. Явилась со всем добром, не спросись маменьки, не предупредив из города, хоть бы запиской. Маменька ее в лицо не узнала… «Я живу у вас, покуда мне будет нужно». Как вам нравится? Милость какую оказала родственникам!

— Оленька! — повторяла Настасья Ивановна в ужасе.

— А самое лучшее, Эраст Сергеич, — продолжала Оленька, вдруг фамильярно обратясь к нему и раскрасневшись от досады, — самое лучшее, это — ее поселение в моей комнате. Маменька велела отдать ей мою комнату. Она сейчас послала за нашим Порфирием Иванычем, за попом, молебен там отслужила и все углы просила окропить святой водой. Точно будто там прежде бес жил, право!

— Перестань, Оленька, закричала на нее мать в сердцах, — что о тебе подумает Эраст Сергеич? И какой грех! Ты вспомни только, чего не сподобилась видеть Анна Ильинишна, каких страстей разных она не видела в своих странствиях! Ох, молодость, молодость! Все вот так-то осуждает. Вы ее простите, Эраст Сергеич. Сестрица — самая достойная женщина. Я на нее и смотреть не смею. Она у гроба господня была и во всех наших богатейших обителях была. У нее целая шкатулочка…

Настасья Ивановна вдруг понизила голос.

— Целая шкатулочка с письмами. Пять одних архиереев к ней пишут; и еще святые отцы, и даже от одного схимонаха[39] память лежит: камень ей подарил на память.

— А! Это не шутка, — заметил Овчаров с комической важностью и тихонько похлопывая в ладони.

— Уж, конечно, не шутка. Да и чего с сестрицей в жизни не было! Господи, господи! Вот, я вам расскажу.

За дверью спальни послышался кашель. Настасья Ивановна вдруг потеряла нить разговора, навострила уши и умолкла. Овчаров быстро взялся за фуражку.

— Это — тетенька, кажется, хочет выйти; а вы как будто испугались, Эраст Сергеич, — сказала Оленька и захохотала. Она была очень недурна в эту минуту.

— Как, испугался? — спросил Овчаров, смеясь, хотя точно поднялся с места, если не от страха, то от желания уйти от нового лица. — Почему вы заключили, что я — такой трусливый или такой грешник, что на святость боюсь взглянуть?

— Этого я отце не знаю, а мне кажется, — возразила Оленька, кокетничая на его кокетство.

Дверь скрипнула, и там опять закашляли.

— Прощайте, моя молодая хозяйка, ведь с нынешнего дня вы — моя хозяйка, не так ли? Может быть, будем друзьями, не так ли?

Он протянул Оленьке руку; та пожала ее очень ловко.

— Уж, конечно, друзьями, — вмешалась Настасья Ивановна, немножко растерянная и почему-то не удерживая гостя, которого имела намерение еще долго не выпускать. — Дай бог нам быть добрыми друзьями, почтеннейший Эраст Сергеич, и вам с Оленькой. Это и бог велит, и я так рада, и чего же лучше…

— Прощайте, — повторил Овчаров, и прежде чем Настасья Ивановна успела догнать его по пятам, он уже был в лакейской, накинул пальто и вышел с быстротою и походкой человека, сто раз в жизни поспешавшего к последнему свистку локомотива.

В ту минуту, как он выходил, в зале Настасьи Ивановны пробило одиннадцать часов, а из спальни, осторожно и тихо приотворив дверь, появилась гостья.

— Здравствуйте, сестрица. Хорошо ли почивали? — сказала Настасья Ивановна, идя с ней целоваться. Оленька поцеловалась тоже. Но прежде молодая девушка с головы до ног окинула свою тетеньку. Она даже не постаралась скрыть своего взгляда. Тетенька кивнула ей головой и с небольшим отвращением прикоснулась к ее свежим губам своими тонкими губами.

Анна Ильинишна была сорокатрехлетняя девица, чрезвычайно сухая и желтая. Ее поседевшие и дочерна намазанные фиксатуаром[40] волосы были тщательно подобраны под модную сетку с бантиком в виде бабочки над самым лбом. Ее батистовое с цветочками платье и дорогим воротничком только что вышло из-под утюга. Надетое скромно, без кринолина и с гладкой талией, оно печально обрисовывало тощую грудь и худую спину Анны Ильинишны. Но, вероятно, в видах утешения за излишнюю простоту, гостья надела брошку. Она замыкала воротничок под самым горлом. Эта брошка, на которой красовался мозаичный попугай, и ленточная бабочка на лбу особенно привлекали внимание Оленьки. Она села и не сводила глаз то с бабочки, то с попугая.

— Хорошо ли почивали? — повторила Настасья Ивановна, потому что Анна Ильинишна уже села молча и принялась за вязанье шерстяного коврика, который принесла с собою.

— Благодарю, как всегда. Палашка так стучит, обрадовавшись, своими новыми подметками, что если б и не хотела, так проснешься. Я и кофе только что сейчас напилась, после вас мне принесли. А вы, верно, уже находились по хозяйству? Или куда-нибудь сбираетесь с Ольгой Николаевной?

Говоря это, она долго поглядывала своими маленькими и томными глазами на широкий кринолин Оленьки.

— Это почему вам кажется? — спросила Оленька.

— Так, наряд ваш.

— Хотела — и надела, — возразила Оленька, нарочно шевельнув кринолином и распустив платье еще пошире по стулу.

— Простите нескромный вопрос.

— Нет, мы никуда не выходили, — вступилась Настасья Ивановна, — недосуг. У нас сидел гость.

— Неужели? Раннее посещение…

Настасья Ивановна вздохнула свободнее.

— Вы не слыхали? — поспешно спросила она, боясь до смерти, что Анна Ильинишна слышала конец разговора. — Я думала, он вас обеспокоил. Мы громко говорили.

— И понятия не имела, какой был гость такой. Почем же я знаю, кто у вас бывает? Мне никто не доложил.

Оленька взглянула на нее испытующим взглядом. Настасья Ивановна опять струсила.

— Виновата, что вам не доложили, сестрица. Я очень рада знакомить вас с каждым почтенным человеком, потому вы — моя хорошая гостья… Но я думала, вы, коли сами нейдете, значит, еще богу молитесь.

Анна Ильинишна усмехнулась.

— Еще бог меня не сподобил на такие долгие подвиги, — сказала она, нетерпеливо зацепив вязальным крючком лишнюю петлю. — Я битых пять часов не могу простоять на молитве. Это и отцу Феофану Саровскому не впору, не только мне. Меня разбудили в шесть, а теперь одиннадцать.

Настасья Ивановна присмирела. В комнате опять водворилась тишина.

— Эраст Сергеич у меня сидел, Овчаров, — начала опять Настасья Ивановна.

Гостья вязала.

— Овчаров, чья Березовка, куда мы ходили. Что за границу все ездит, сестрица.

Гостья все вязала.

— Он зимы проживает в Москве. Московский житель, можно сказать.

— Знаю я этого, тонконогого, — проговорила Анна Ильинишна, вдруг положив гнев на милость. — Все пороги у нас, у княгини Марьи Сергевны, обил. И куда как стал скверен, как посмотрю… Лысеет — фи!..

Оленька встрепенулась.

— Почему же вы знаете, что он лысый? — вскричала она. — Стало быть, вы его сегодня видели?

— В щелку замочную видела, — отвечала Анна Ильинишна невозмутимо.

— Зачем же вы пришли, тетенька, сказали, что не знаете ни о каком госте? — продолжала Оленька и даже встала с места.

— Что же мне первой говорить о госте, когда хозяева мне об нем не говорят? Я думаю, это — долг гостеприимства; и если меня отодвигают на второй план, я в чужом доме не прекословлю.