— Успокойте ее.

— Чем?

— Помиритесь.

Настасья Ивановна вышла из себя.

— Ах, господи! Да возьмите вы себе эту Анну Ильинишну, если она вам так мила.

Катерина Петровна отворила дверь.

— Катерина Петровна! — вскричала Настасья Ивановна и чуть не схватила ее за плечи. — Простите меня. Бог видит, я вас уважала… Хоть я — невежда, а мне тяжело… я так расстаться не могу… и Оленька…

— Да, — сказала Катерина Петровна, вдруг почему-то смягчась, — я вас не узнаю, Настасья Ивановна. И это за все мое внимание!..

— Вот об этом внимании я и хотела поговорить с вами, Катерина Петровна, — сказала Оленька так неожиданно, что все на нее взглянули.

У нее давно горело лицо от негодования; у нее в уме промелькнуло то, что она подслушала у Катерины Петровны, непонятное, но возмутившее ее; сейчас Катерина Петровна и Овчаров показались ей до того противны… Она решилась.

— Оставимте в покое Анну Ильинишну, — сказала она, — вы уходите, Катерина Петровна, а мне надо сказать вам и Эрасту Сергеичу… Благодарю вас за ваше сватовство. Я не пойду за Семена Иваныча.

Катерина Петровна ахнула. Слово было так внезапно, так дерзко, так безумно, что она села в кресло и сложила руки.

— Что такое? — сказала она.

— Ничего. Не пойду, и только.

— Но ваша свадьба решена?

— То есть вы решили, а я еще нет, — сказала Оленька, улыбаясь.

— Но вы с ума сошли… Настасья Ивановна, это что? — грозно обратилась Катерина Петровна.

— Как угодно Оленьке, — сказала Настасья Ивановна.

— Но это оскорбление выше меры! Когда вы были согласны…

— Никогда. Я только молчала. Не спрашивайте маменьку, — продолжала Оленька после секунды общего безмолвия, — это мое дело. Хотя я знаю, что и Эраст Сергеич по своему расположению брал на себя труд ее уговаривать… Мне очень грустно, что он напрасно трудился.

— Я исполнил просьбу, — начал Овчаров и вспыхнул.

— Ну-с, а резоны вашего отказа?

— Семен Иваныч мне противен.

— Что такое? — вскричала Катерина Петровна, задыхаясь.

— Да как же я вам объясню? Ну, скверен, и только.

Катерина Петровна онемела.

— Может быть, у меня дурной вкус или я дура, — продолжала Оленька, — но я его видеть не могу. Так бывает. Человек, будь он хоть первый мудрец на свете, не всякому нравится. Да что же я говорю! Семен Иваныч и не мне одной, он и умнейшим людям не нравится… вот он и Эрасту Сергеичу противен. Спросите.

Овчаров стоял. Катерина Петровна только повернула к нему голову.

— Разве неправда? Неправда, Эраст Сергеич? — вскричала Оленька, подходя к нему близко с сверкающими глазами. — Говорите. Как честный человек, сейчас говорите, дрянь для вас этот Симон или нет?

— Ну, да, — пробормотал Овчаров, — но мои личные вкусы…

Он не кончил. Опустив голову, он встретил взгляд. Взгляд Катерины Петровны был ужасен.

В комнате сделалась тишина. Оленька даже оробела. Она сама не понимала, до чего дотронулась, что еще сделала, и подошла к матери. Настасья Ивановна была ни жива ни мертва. Овчаров вышел.

— Вижу, — сказала наконец Катерина Петровна, — до чего может дойти крайнее бесстыдство… Вы с ним сговорились, Ольга Николавна! Но надо мной так легко не тешатся… Это все узнают. Благородный человек не переступит вашего порога. Хорошо, Настасья Ивановна! Хорошо! Славно вы приглядели за поведением вашей дочери!

Мать и дочь остались одни.

Настасья Ивановна молча села на диван и глядела на опустелую комнату, на Оленьку. Оленька смеялась, но в ее смехе слышалось раздражение.

— Ты слышала, что она сказала? — проговорила Настасья Ивановна.

— Слышала. Так что же?

— Ничего. Бог ей судья. А тяжело, Оленька, на старости лет… И тебе, молоденькой, я думаю, невесело.

— Мне? Мне вовсе не скучно. Добрые люди не поверят, а дрянь — да думай она себе, что хочешь!

Настасья Ивановна опустила голову. Оленька ее не трогала. Она ждала, чтоб мать развеселилась сама, то есть, выражаясь как следует, трезвее взглянула на происшедшее. Но Настасья Ивановна не глядела.

— И, полно, маменька, — вскричала наконец Оленька, целуя ее в раскрасневшиеся и заплаканные щеки, — с чего ты приуныла?

— Оленька, ведь мы со всеми в ссоре!

Оленька засмеялась.

— Ты — пресмешная! Есть о чем жалеть!

— Как же… Вот и Эраст Сергеич… Ты его чем-то разобидела… Все совестно… Сколько лет я хозяйкой, а еще никогда такой напасти…

Оленька вспыхнула.

— Так мало над нами мудрили! — вскричала она. — Полноте! Стыдно. Ну, дуры мы деревенские, ну, учить нас надо, да было бы кому учить. А то, хороши учителя — две сумасшедшие бабы да один растерянный!

— Какой растерянный, Оленька? — спросила Настасья Ивановна, слабо улыбнувшись.

— Какой? Известно, ваш Эраст Сергеич… А вы лучше поешьте, вы с приятелями и про еду забыли. А там подумаем, как извести Анну Ильинишну.

При имени Анны Ильинишны к Настасье Ивановне вернулась вся ее энергия. Она мужественно положила себе порядочный кусок пирога, налила квасу, перекрестилась, и все соображения пошли как по маслу.

К концу завтрака мать и дочь придумали. Был заложен тарантас, и они отправились в город. Там у дядюшки Павла Ефимовича, у разных знакомых не без хлопот были заняты деньги. Воротясь на другой день, Настасья Ивановна решительно ворвалась в комнату Анны Ильинишны и объявила, что она желает, чтоб она оставила ее дом, и для сего вручает ей сумму. Пусть Анна Ильинишна избирает жительство где угодно; Настасья Ивановна согласна содержать ее на свои последние копейки, но лишь бы не видеться. Анна Ильинишна приняла деньги молча. Желала ли она только этого или тут придумала, что надо делать (кто ведает глубину сердца!), только Анна Ильинишна стала собирать свои чемоданы.

За затворенной дверью Настасья Ивановна слышала, как она возилась с Палашкой.

— Было из чего приезжать меня мучить, — заметила она.

Но так как мучения ее были сложны, то она тотчас перешла и к другому их виду.

— Оленька, — сказала она, глубоко поразмыслив, — ведь по-настоящему надо отказать от бани Эрасту Сергеичу? Он ничего не знает; да не нести же нам нарекания.

— И, оставьте его, маменька, — возразила Оленька, — хуже будут толки. Если не дурак, уберется сам.

На другой день, не простясь, выехала в город одна часть мучений Настасьи Ивановны. Она приказала сказать, что, конечно, возвратит ей деньги. Этого, впрочем, не случилось. Из города Анна Ильинишна налетела коршуном на свою княгиню, Марью Сергеевну, еще не убравшуюся за границу. Анна Ильинишна разбранила свою княгиню так, что та сейчас отвела ей вечное жительство и прежние комнаты в своем доме.

— Должно быть, люди, нужные друг дружке, — заметила Настасья Ивановна, когда до нее дошла эта развязка.

Эраст Сергеевич еще две недели пил сыворотку, покуда нашел, что она начала вредить ему. В одно прекрасное утро он исчез. От блестящего посетителя осталась одна записка, где он внушал Настасье Ивановне помнить, что счеты их кончены сполна.

Он уехал в город, оттуда в Москву, оттуда, обретя кредит, за море. Березовку свою (прокляв ее наконец под другим именем в одной статье, которую еще успел написать), — эту Березовку он бросил и отряс прах сапогов своих, то есть забросил ее нравственно, отторг от нее свое сердце; материально же он ее устроил, начертав наконец проект будущих своих отношений к ее жителям.

Жители эти нынешний год на страх и соблазн соседям произвели беспорядки. Кто был виноват? Многие винили проект Эраста Сергеевича, а другие… другие приписали дело общей неразвитости всего тамошнего края — такой неразвитости, от которой цвет наших лучших людей принужден покидать родное пепелище…

Нынешний год Овчаров совсем поселился за границей.

М.К. Цебрикова

(Н.Р.)

КОТОРЫЙ ЛУЧШЕ?