— Не пойду за вашего сына! — крикнула Катря. — Не хочу! Хоть бы отец десять раз позволил, — бог с ним!
— Я же говорю, что подделано! Это чары, прямые чары! Недаром она, ведьма, крикнула ему: будь бобылем целый век! Господи, помилуй нас от всего злого!
Катря стоит неподвижно у стола, только слышно, как дышит.
Чайчиха, видно, верила тем чарам, а как услышала, что Катря так твердо сказала свои слова, вот и не стала уговаривать ее, только сказала: «Такая уж доля!» Ласково, как родная, простилась она с нами; а когда обняла Катрю, та вздрогнула. Пошла старушка с тяжким горем своим. Катря поглядела ей вслед… Села на лавку и смотрит она по хате, смотрит на нас пристальными и быстрыми глазами, точно припоминает — где же делось то, чем она жила? Зачем похоронили люди навек ее счастье?
— И слава богу, дочка, — стала говорить матушка, — хорошо, что ты отцу покорилась… перейдет печаль, найдется тот, кто тебя полюбит от сердца…
И хотела Катрю приласкать. А она как упала в подушку ниц, точно подкошенная травка, так всю ночь не двинулась; только, слышно, вздохнет иногда со стоном, словно уколет ее что в грудь.
Прошло утро, прошел день, прошел вечер, ночь проходит, у нас в хате только слезы льются, одна тоска горькая, беспомощная, лишь доносится голос людской да дневной шум; в ночной тиши то вздохнет мать, то застонет дочь, и каждый звук, каждый вздох точно будит горе, точно силы тоске придает, и слышно, как мучится, как мечется бедная несчастливица, не зная, где деться ей?..
Пришла к нам Маруся. Сидим все тихо, никто не хлопочет по дому, не работает. И Маруся что-то грустна.
— Да ты, Катря, повидайся лучше с ним; зачем так убиваться? — говорит Маруся.
— Как я его увижу? Как я взгляну на него? Мне из-за его плеча вдовье личико прекрасное мелькает… Мне их сердечные речи слышатся! Я их любовь чую, у меня сердце сохнет! Она бросила его! Видите, почему тосковал! А я, бессмысленная, я его за ту грусть еще больше любила, я его еще нежней жалела, ласкала, я его еще утешала!.. Ох, тяжко, тяжко мне… Да вы знаете ли, что я его за то больше любила, что он по вдове тосковал?
— Чем же он виноват, что прежде любил? — промолвила Маруся.
— Никто не виноват, что он любил, никто не виноват, что я пропадаю, что я поверила его любви, безумная! Он обманывал себя… а вдова жгла его душу…
— Если ты его верно любишь… — начала что-то Маруся опять.
— Я ли не любила его верно!.. Боже! А теперь что мне!.. Лучше бы я его схоронила в землю!..
XI
Время шло, тоска понемногу замирала — не жгла, не рвала так души, зато все собою покрыла, все обняла. Пошли те долгие утра, те вечера, что и конца им нет, когда все сидишь да думаешь о горе своем и как оно пришло к тебе и как не покинет тебя никогда…
Так тянулись дни, недели, и она, живая, была словно мертвая. Иногда в веселое, ясное утро вдруг будто очнется от утренней свежести, оживет… И такими горькими слезами зальется… рыдает, пока из сил выбьется и утихнет, и опять будто ничто ей до сердца не доходит. Ни ласки матери, которую она так любила и слушалась, ни наши приятельские слова… — вот каменная точно! Слушает, смотрит на нас и точно не слышит ничего.
И Филипиха узнала о нашей беде, и она не приложила ума: что делать? Как горю пособить? Только нападала на мать, сердилась, зачем она так слушается мужа, зачем так ему покоряется! Что от этого все лихо идет! Но она больше досадовала, чем уговаривала.
Дождались отца из пути. Воротился он все тот же, какой пошел, нахмуренный, неласковый. А еще запыленный, казалось, сумрачней глядит, чем прежде. Воротился поздно вечером, мы еще не ложились, а по селу всюду уже тихо было: вдруг его грозный голос послышался. Мы вскочили с матерью, кличем Катрю: «Иди отца встречать». Он вошел во двор мимо нас, сказал только: «Здравствуйте», отпрег волов, прибрал все, вошел в хату, сел на лавке, поодаль от всех. Мать подала ужинать, он ужинал молча, слова два сказал матери что-то о хозяйстве, взглянул быстро один раз на Катрю — и как будто загорелое лицо его немного побелело.
А Катря стоит у стены и сама как стена бела, гляжу, совсем обомлела. Мать тоже хочет поговорить с отцом, да голоса нет слова вымолвить.
— Устал я, — говорит отец. — Доброй ночи вам!
Я поклонилась и Катрю за руку вывела за собой, будто вместе поклонились ему. Привела в светлицу. Она села — губы синие и дрожит. Смотреть на нее — сердце разрывается!
— Что с тобою? — спрашиваю. — Неужто ты отца испугалась?
— Нет, нет… Я только вспомнила… Как я тогда молила отца, как нарекала на него… Тогда у меня было счастье… Теперь не о чем мне просить дома, плакать, нечего ждать со стороны… ничего уж у меня нет! Я одна!..
— Чтоб нас отец не услышал, сестрица. Будем спать.
Я заснула. Просыпаюсь, уж поздно.
— Какая темная ночь! — отзывается ко мне Катря, сидя у окна. — Какая длинная!
Она не ложилась, бедная.
Стала заря заниматься, стало весело солнышко всходить: она сидит. Кажись, ей и день так радостен, как ночь, — как бы дождаться до вечера.
Мать знала, что Катре не бывать за Яковом, и говорит она отцу: Катря сама не хочет за Чайченка!
Он очень смутился от этих слов.
— Расскажи все как было, не укрывай от меня ничего.
Как было, она ему рассказала.
— Помилосердуй ты над бедняжкой, друг мой, ведь она послушалась, покорилась, а горе-то какое…
— Она не меня послушалась, — ответил отец.
Сам задумался, встревоженный…
Мать робко на него смотрит — гнева не видать, а уж дум-то, дум на пасмурном челе.
Встал, надел свою высокую шапку и пошел по дороге к лесу — а в ту пору не было уж никаких работ в поле, никакого дела, — а он пошел.
— Как он принял это к сердцу, господь ведает его! — говорила мать сама с собой, посматривая: не идет ли он домой? Воротился отец уже к вечеру.
Все мы собрались в хате; вместе и провели длинный, без конца вечер, всяк за своей работой; но он ничего не говорил — где был.
И много перешло у нас таких долгих вечеров, без слов, без говору, словно люди сидят возле тяжкобольного и не взглянут друг на друга; а взглянешь — видишь печаль в других глазах — и речи не найдешь — что сказать? Время же и идет так тихо, медленно; то вдруг словно пролетит несколько часов — видишь, масла нет уже в светильне, — как бы и не жил того времени; то опять считаешь каждую минутку; точно камень большой медленно кто катит по груди, не дождешься, пока скатит…
XII
Что далее, то сердце Катри становилось холодней, взгляд делался суровей; те брови — бархоточки, что так ровненько, кругленько росли себе, — начали сходиться вместе, и между ними прорезалась морщинка. Что ей ни говори, все равно слушает: замуж ли кто идет? умер ли кто? — ей нет дела, — не порадуется и не заплачет. «Все равно, — говорит, — надо же умирать когда-нибудь».
Мать все плачет и плачет, как реченька, — ни днем, ни ночью нет ей устану.
Отец также молчит, да бог его знает, не тот уже взгляд стал у него: подчас, тайком, смотрит так из-под густых бровей на Катрю, что кажется, это мать смотрит, а не он.
Однажды Катря, глядя в окно, сказала тихо, будто думая про себя: «Все тучи, все непогода! Когда-то будет ясно?» А отец встал и вышел из хаты; смотрю — ходит по двору и глядит все кверху. Вошел: «От же, старуха, кажись, даст бог, разгуляется погода — можно будет сено перевезть».
Я видела, что это он Катрю хотел утешить. Как-то раз вошел и хлопнул дверью, так что Катря, сидя задумавшись, вздрогнула. Он это заметил и с тех пор уж как, бывало, отворяет бережно; и всегда осматривает, исправна ли дверь, чтоб подумали, что он для того тихо отворяет. Однажды пришла к нам Филипиха в новой кожушайке. Я стала хвалить, что хорошо сшита и покрышка такого хорошего цвета. Вдова повернулась и перед Катрею: «Да, очень хороша!» — сказала Катря. На другой день, рано, отец поехал со двора; через неделю вернулся из другого уезда; славится тот уезд овчинками из ягнят; и привез всем нам готовые кожушайки. Катрина покрыта таким цветом, как у вдовы, и овчиночки подобраны как один — черные, черные, точно уголь, и волной и кудрями все измуравлены. Как она примеряла, он и не смотрит, а вижу — слушает пристально, что она скажет? Не обрадуется ли подарку?
