— Может! — повторила Поля с ужасом.

Но почти в ту же минуту все ее существо с невыразимым отвращением и тоскою восстало против этого чувства и этой мысли. В глубине ее души раздался вопль «она не должна умирать!».

«Не должна! не должна!» — повторила Поля мысленно с тем безумием любви, которое не хочет верить в смерть любимого существа, не хочет ни за какие блага мира покориться неизбежности общего закона, а напротив, готово восставать против него всегда, вечно, до тех пор, пока будет жить в сердце воспоминание о том, чье существованье на земле превратилось уже в какой-то сказочный миф.

Поля взглянула с отчаянием вокруг себя.

Цветы, зелень, солнце, воздух, небо — все было полно жизни. С какой же стати среди всего этого умереть только ей одной — Маше — этому милому ребенку, который имел столько же прав на жизнь, как и распускающиеся бутоны этих цветов, как и маленькие птички, как и бабочки, и пчелы, и все, что порхало и жило в этом саду.

«Она не умрет! Не умрет! Это невозможно!» — раздалось в сердце Поли. «Не умрет», — повторилось в ее голове.

«А если?»

И вдруг Поля соскочила со скамейки и подбежала к сестре. Она посмотрела на нее таким тревожным горячим взглядом, который, казалось, хотел прочесть все, что происходило в глубине ее организма.

— У тебя что-нибудь болит, Маша? — спросила она.

Девочка подняла головку и спокойно посмотрела на Полю.

— Нет, ничего не болит, — проговорила она слабым голосом, — я только устала.

— Пойдем, сядь поскорее на скамейку. — Она взяла ее за руку и подвела к скамье.

Девочка несколько минут сидела сначала, облокотись головою на плечо Поли и полузакрыв глаза в легкой дремоте. Вдруг она широко раскрыла их, потянулась, посмотрела вокруг и сказала весело:

— Какой сегодня славный день, Поля. Как тепло, хорошо! Солнце так и светит, и в траве все что-то жужжит… Я люблю лето, Поля. Всякая травка точно живет! А осень не люблю! Осенью скучно. Все как будто умирает. Не правда ли, Поля, ведь осенью скучно?

Поля молчала.

— А нынче я буду рада, когда лето пройдет, — продолжала Маша, напрасно подождав ответа. — Мы будем жить вместе с тобою у тети. К осени-то я поправлюсь. Доктор говорит, что я скоро поправлюсь. Да я и не больна, только вот несносный кашель не проходит. Ведь он пройдет к осени, как ты думаешь, Поля?

— Конечно, пройдет.

— Ах, славно будет, когда мы будем жить в школе.

Она улыбнулась, прислонилась опять головой к плечу сестры и снова задремала.

С этого дня Поля почти буквально ни на шаг не отходила от Маши. Странная мысль, возмутившая ее, не давала ей минуты покоя. Но ей не хотелось поддаться влиянию этой мысли. Она упорно боролась с ней, и, несмотря на очевидность близкого несчастья, воображение ее открывало в больной такие признаки, какие могли бы подать надежду и каких не было на самом деле. Силы Маши истощались с каждым днем, но она вовсе не подозревала опасности своего положения. Когда умерла ее мать, она была слишком мала. Она знала, что люди умирают, но вообще смерть представлялась ей таким отвлеченным, неясным понятием, которого она никак не могла применить к самой себе. Она даже повеселела с тех пор, как Поля стала проводить с ней целые дни. В хорошую погоду сестры не выходили из сада. Поля шила, сидя в беседке или на скамейке, а Маша обыкновенно лежала, положив голову к ней на колени.

— Расскажи мне что-нибудь, — говаривала она сестре.

И Поля начинала рассказывать. Она старалась говорить что-нибудь веселое. Маша смеялась, показывая белые зубки, и даже следы прежних ямочек обозначались слегка на впалых щеках. Этот смех радовал Полю. Он заставлял ее забывать хриплый кашель, который по ночам терзал больную. Прошли жары. Настал август. Доктор запретил Маше долго сидеть в саду. Сестры стали ходить в него только часа на два поутру, при ярком солнце. Остальное время Маша проводила, лежа на своем диване. Она стала скучать. Лето было еще во всей красе, а ей запрещали жить посреди любимого ею мира, мира цветов и зелени.

— Мои милые цветочки! — говаривала она иногда с грустью, поглядывая из окна. — Вам не долго жить. Что это Николай Игнатьич так долго не едет. Говорил, что приедет в августе, а вот и август, а его нет как нет. Скучно без него. Я только и люблю, Поля, что тебя да его.

Поля также ждала Николая Игнатьича с нетерпением. Она знала, что приезд обрадует Машу. Кроме того, его присутствие всегда было благодетельно для обеих сестер. Всеми хорошими днями, которые провели они во всю жизнь, были они обязаны ему. Поля как-то детски или по привычке верила, что его возвращение принесет им счастье, а для нее в настоящую минуту все счастье заключалось в выздоровлении сестры.

Наступил и сентябрь, а вместе с ним потянулись скучные дни с туманами, дождями и грязью. Маша перестала уже вставать с дивана. На тревожные расспросы Поли доктор отвечал не с прежним веселым обнадеживающим лицом, а как-то грустно и неохотно. Какая-то тишина, словно ожидание чего-то, выходящего из ряда обыкновенных вещей, распространилась в доме. Катерина Федоровна совсем уж не ворчала, ходила тихо и обращалась с детьми не только мягко, но даже нежно. Даже Александр Семеныч напивался не в пример умереннее против прежнего, возвращался домой без шума, часто стоял у дивана перед уснувшей Машей, покачивал головой и, когда она не спала, спрашивал у нее, не хочет ли она леденчиков, пастилки или яблочка. Все эти непривычные впечатления родительской нежности и полное спокойствие в доме пугали Полю и предвещали ей что-то недоброе. Двадцать раз в день подходила она от постели к окну с пламенным желанием увидеть, как растворяются ворота и въезжает во двор экипаж. Она знала, что Николай Игнатьич не в силах остановить смерть, если смерть придет, но в эти дни невыносимой тоски ей хотелось увидать хоть одно человечное лицо, на котором отразилось бы разумное понимание ее страдания и теплое участие к нему. Горе, которое посылала ей судьба, одолевало ее. Она чувствовала, что оно задавит ее, убьет в ней все нравственные силы, и по инстинктивному чувству самосохранения душа ее рвалась к тому, кто один мог поддержать ее. Тот, кто научил ее мыслить, мог научить ее страстную натуру покоряться там, где разум требовал покорности. А между тем Николай Игнатьич все еще не приезжал.

Однажды в сумерки Поля сидела на скамейке подле дивана. В этот день Маша принималась несколько раз бредить с открытыми глазами и в первый раз заснула спокойным сном.

— Поля, ты тут? — спросила она.

— Здесь. Что тебе? — поспешила ответить Поля.

— Ах! Какой я славный сон видела. Я видела сад, большой-большой, и в нем все цветы такие чудные Речка в нем и вода такая чистая, и в ней золотые рыбки плавали, помнишь, про которых ты мне рассказывала. Чего-чего в этом саду не было, я и рассказать тебе не сумею. И Николай Игнатьич гулял в этом саду, и ты, и я, нам было так весело. Мне жаль, зачем я проснулась. Скоро ли Николай Игнатьич приедет? — прибавила она с тоской и замолчала.

— Ты спишь, Маша? — спросила Поля через несколько минут.

Ответа не было.

Поля нагнулась и стала прислушиваться к ее дыханию. Оно было ровно, но слабо.

«Дремлет», — подумала Поля и, опустив голову на диван, сама задремала подле сестры.

— Никак домовый хозяин приехал, — сказала вдруг Катерина Федоровна, сидевшая у окна в соседней комнате.

Это известие рассеяло тотчас полусон Поли. Она тихо скользнула в соседнюю комнату и взглянула в окно. На дворе в самом деле рисовались в сумерках очерки экипажа, человека, несшего чемодан к подъезду, и Николая Игнатьича.

«Приехал», — подумала Поля, и какое-то тихое, отрадное чувство овладело ею и отогнало на несколько минут от нее образ больной сестры.

Она долго простояла у окна. Она видела, как зажгли огонь в верхнем этаже дома, и Николай Игнатьич несколько раз выходил в переднюю, говорил с человеком и опять скрывался в соседних комнатах.