Николай Игнатьич выстрадал убеждение, что только тогда можно от женщины требовать вполне человечных действий, когда она будет развитым созданием. На этом-то основании он выучился смотреть на женщину с уважением.

Зима прошла, и весной Николай Игнатьич уехал за границу. В это лето сестры вполне пользовались садом. Но счастье, которым наслаждались они со дня знакомства с хозяином дома, ненадолго согрело их жизнь. К исходу лета с Александром Семенычем случилось несчастье: болезненные припадки, мешавшие ему иногда по целым педелям ходить на службу, наскучили наконец начальству. Предсказания, которыми неоднократно грозила ему Катерина Федоровна, свершились над ним. Его отставили от службы. Это болезненно отозвалось на всей семье. Сперва Катерина Федоровна пробовала было соваться туда-сюда, искала через знакомых покровительства, протекции, но ничего не могла сделать. Александр Семеныч всем крепко насолил в департаменте. Когда Катерина Федоровна потеряла всякую надежду на поправление дела, она стала с утра до ночи пилить своего сожителя.

Очень естественно, что постоянная воркотня выживала Александра Семеныча на целые дни. Он приобрел круг знакомства из разных забулдыг, шлялся по всему городу, разносил просьбы о вспомоществовании бедному чиновнику, обремененному многочисленным семейством, и почти никогда уже не приходил трезвый.

С Катериной Федоровной он не смел уже много спорить… Теперь уже вполне от ее деятельности зависел кусок хлеба для его детей. Она воспользовалась своим авторитетом и перестала пускать Машу в школу. Она опять засадила Машу за шитье. Такое распоряжение опечалило бедную девочку.

Раздраженная Катерина Федоровна стала по-прежнему строга и взыскательна, ворчала на Машу при каждом удобном случае и снова взялась за оставленные было привычки. У Поли изнывало сердце, глядя на сестру. На нее наводили тоску несвойственные прежде Маше задумчивость и такие вопросы и рассуждения, которые прежде никогда не приходили девочке на ум.

У Поли разрывалось сердце, но она старалась утешить и ободрить Машу, как умела.

Маша стала расти и худеть. Она вытянулась быстро, как молодая жимолость.

Поздней осенью вернулся Николай Игнатьич. Дети несказанно обрадовались его приезду. Он заметил, что Маша выросла и похудела. Но в те вечера, которые дети по-прежнему время от времени проводили с ним, к Маше возвращалась прежняя живость. Николай Игнатьич привез много гравюр, красивых вещиц и разных безделушек, которые Маша рассматривала с любопытством, забывая о пьяном отце, не любившей ее мачехе, вообще обо всем, что возмущало ее детскую душу. На расспросы Николая Игнатьича Поля рассказала ему, что Машу взяли из школы, и впервые высказала ему свои намерения относительно будущности сестры. Николай Игнатьич одобрил их. Это придало Маше более уверенности в ту будущность, которую обещала ей Поля. Вообще, со времени приезда Николая Игнатьича, Маша стала немножко повеселей, хотя все продолжала расти и худеть.

Прошла зима. Весной на самой пасхе Александр Семеныч, обрадовавшись празднику, как законному поводу к пьянству, пил без просыпу, пил до того, что с ним сделалась белая горячка. Он кричал, шумел, бредил, бросался на стены и перепугал всех до полусмерти. Катерина Федоровна отвезла его в больницу. Испуг сильно подействовал на Машу и развил в ней зародыш болезни, к которой она была склонна по природе. Она стала нервна, всего боялась и плакала часто без всякой причины. Потом появился у нее кашель. Поля с удивлением стала замечать, что Маша сильно устает после каждого, даже легкого, движения. Но никакое мрачное предчувствие не тревожило Полю. Мысль о смерти так далека от начинающей жить молодости. Только одного Николая Игнатьича встревожило состояние девочки. Он начал внимательно наблюдать за ней, расспрашивать ее; когда опасения показались ему основательными, он зашел к Катерине Федоровне, высказал ей их и спросил, будет ли она согласна, чтоб он пригласил доктора и лечил Машу на свой счет. Катерина Федоровна, разумеется, согласилась с радостью. Необходимость лечить Машу встревожила Полю, но Николай Игнатьич успокоил ее; он сказал, что всякую болезнь легко прервать, если захватить в начале. Поля поверила ему. Она уже приобрела привычку верить ему. Знакомый Николаю Игнатьичу доктор занялся Машей. Катерина Федоровна строго начала исполнять все его предписания. Домовый хозяин не только не требовал с нее денег за квартиру, почти за восемь месяцев, но еще сам давал их на лекарства Маше и беспрестанно приносил ей фрукты, игрушки, все, что могло обрадовать ее. Но ничего не тешило девочку. Характер ее сильно изменился. Маленькие, плутоватые уловки, к которым часто прежде прибегала она, совершенно исчезли. С сестрой стала она чрезвычайно ласкова и нежна и не высказывала уже в своей привязанности к ней эгоистических побуждений, точно будто впервые сознавала она, как бескорыстно и чисто любила ее Поля. Часто по целым часам Маша сидела молча. Только среди своих любимых цветов в саду Маша как будто оживала. Но и тут она не бегала, как прежде, не хлопотала о них, не суетилась, а задумчиво сидела на скамейке и любовалась ими.

В июне Николай Игнатьич опять уехал, но не за границу, а в плеснеозерское имение, где его присутствие было необходимо для размежевки.

Давно желанный для Поли день настал. Однажды возвратилась она торжествующая и веселая из школы и, не видя Маши на крыльце, проворно прошла в сад. Девочка полулежала на той скамейке, где за два года до того рассказала Николаю Игнатьичу сказку про цветы. Лицо ее было уныло. При виде вошедшей сестры она вдруг оживилась, щеки слегка вспыхивали, глаза заблестели, и Маша, вся вспыхнув от радости, соскочила со скамейки.

— Поля, — проговорила она весело.

Поля подбежала к ней, бросила мешок и обняла ее.

— Поздравь меня, Маша, — заговорила она, — теперь уж кончено, — я больше не школьница.

Маша вопросительно взглянула на нее.

— После каникул я — гувернантка. Ты переедешь к тете, и мы будем жить вместе.

— Ах, Поля, неужели?

И Маша как-то трепетно и радостно заглянула в глаза сестре.

— Да, да, уж это кончено, не бойся. Мы сегодня говорили с тетей обо всем. Я рассказала ей, каково нам жить дома. Ей очень хочется, чтоб я была гувернанткой у нее в школе. А я сказала ей наотрез, что ни за что не оставлю тебя дома без себя.

— Тетя скоро согласилась?

— Скоро.

— Я очень рада, Поля, что буду жить с тобой, а не дома, не здесь. Ты не знаешь, как мне скучно дома, когда я одна, без тебя. Мачеха хоть и добрая теперь, а я все же ее не люблю. Я знаю, что ведь и она меня не любит. А папу я ужасно боюсь с тех пор, как он с ума сходил. Я тебя очень люблю, Поля, очень, — прибавила она, помолчав. — Я бы хотела всегда жить вместе с тобой. — И она прильнула головкой к плечу сестры.

— Мы и будем всегда жить вместе, — проговорила Поля и поцеловала ее.

— Да разве это можно, Поля? — спросила Маша недоверчиво.

— По крайней мере долго, пока ты вырастешь.

— Одного мне только жаль, — проговорила Маша, вздохнув, — цветов вот этих да Николая Игнатьича.

— Мы будем ходить домой по праздникам, и цветы будешь видеть, и Николая Игнатьича.

— Ах! Да непременно. Это славно. Мои милые цветочки, как я люблю их. Пойти посмотреть на них. Я еще сегодня не подходила к ним близко, все лежала вот тут на скамейке.

И Маша, оживленная радостью, которая мгновенно подняла в ней жизненные силы, побежала к клумбам. Несколько минут ее кудрявая головка мелькала, наклоненная, в разных направлениях. Но возбуждение продолжалось недолго. Быстрота движенья скоро утомила ее. Она подошла, уже едва передвигая ноги и вся запыхавшись, к клумбе пионов, прямо против которой сидела Поля. Маша остановилась, закашлялась и приложила руку к сердцу, которое билось сильно, ненормально. В эту минуту Поля пристально взглянула на нее. Вечернее солнце обдавало всю фигуру девочки розовым колоритом. Но из-под этого яркого отблеска как-то вдруг поразительно рельефно выступили на вид ее полупрозрачная бледность и худоба. Эта минута была минутою тяжелого откровения для Поли. Она смотрела на Машу такими глазами, как будто увидала ее в первый раз со времени ее болезни. Она не могла понять, каким чудом так быстро и так неожиданно эти детски пухлые розовые щечки осунулись, откуда явились под глазами эти темные полукруги, когда и как печать истощенья, как страшный предвестник, успела налечь на все это маленькое существо. Чувство ядовитой боли в одну минуту охватило сердце Поли невыносимым страданием. Мысль «она может умереть» мелькнула в первый раз в ее голове.