Заточив стрелы своего остроумия, Милюков бросался во всё новые атаки: «Говорят, что один член Совета министров, услышав, что на этот раз Государственная дума собирается говорить об измене, взволнованно вскрикнул: «Я, быть может, дурак, но я не изменник». (Смех.) Господа, предшественник этого министра был несомненно умным министром, так же как предшественник министра иностранных дел (Штюрмера. — Г. Ч., Л. Д.) был честным человеком. Но их теперь ведь нет в составе кабинета. Так разве же не всё равно для практического результата, имеем ли мы в данном случае дело с глупостью или с изменою?»
С этого момента рефрен «глупость или измена» звучал после каждого упоминания ошибки, просчета, недальновидных действий правительства, сопровождаясь комментариями вроде «Выбирайте любое — последствия те же». И всё же один раз, когда Милюков говорил о пагубных последствиях того, что союзная с Антантой Румыния никак не вступает в войну, о хаосе в тылу, поощряемом властями, об удалении из правительства честных чиновников и замене их бездарностями и болтунами, слово «измена» было произнесено даже без альтернативной «глупости». По существу, Милюков обвинил придворную партию, группировавшуюся вокруг императрицы Александры Федоровны, подбадриваемую Распутиным и оказывавшую решающее влияние на царя, в подготовке сепаратного мира и фактическом провоцировании революционных выступлений низов бездарными действиями в тылу.
Выступление завершалось словами: «Во имя миллионов жертв и потоков пролитой крови, во имя достижения наших национальных интересов, во имя нашей ответственности перед всем народом, который нас сюда послал, мы будем бороться, пока не добьемся той настоящей ответственности правительства, которая определяется тремя признаками нашей общей декларации (имелась в виду программа-декларация Прогрессивного блока. — Г. Ч., Л. Д.): одинаковое понимание членами кабинета ближайших задач текущего момента, их сознательная готовность выполнить программу большинства Государственной думы и их обязанность опираться не только при выполнении этой программы, но и во всей их деятельности на большинство Государственной думы. Кабинет, не удовлетворяющий этим признакам, не заслуживает доверия Государственной думы и должен уйти».
Речь прерывалась многочисленными восклицаниями, причем почти все они были одобрительными. Из рядов прогрессистов неслось: «Глупость!», «Предательство!», «И то и другое!» Милюков на эти реплики отвечал: «Корни и последствия одни и те же!» Лишь изредка слышались голоса крайне правых: «Клеветник!» — и тому подобные эмоциональные высказывания, а известный реакционер, председатель Союза русского народа Николай Евгеньевич Марков, перебив оратора, вопросил: «А ваша речь — глупость или измена?» В целом же Дума продемонстрировала поддержку острой наступательной речи. Председательствовавший Родзянко вынужден был многократно призывать депутатов к порядку{556}.
Публикация этого яркого документа была запрещена властями. Речь была напечатана на гектографе и нелегально распространялась в виде брошюры и листовок, часто под заголовком «Что это — глупость или измена?» в миллионах экземпляров не только в тылу, но и на боевых позициях. Перепечатывали ее не одни оппозиционеры. Были случаи, когда для этого использовались пишущие машинки министерств и даже высоких воинских штабов. «За моей речью, — вспоминал Милюков, — установилась репутация штурмового сигнала к революции. Я этого не хотел, но громадным мультипликатором полученного впечатления явилось распространенное в стране настроение»{557}. Разумеется, он хитрил — именно на такой эффект и была рассчитана его речь, в которой каждое положение было раздуто до невероятных масштабов и во имя замены самодержавия конституционной монархией действительно допущенные администрацией глупости (или ошибки) выставлялись на всеобщий позор в качестве измены.
Речь стала катализатором общественных настроений. 11 декабря совещание представителей общественных организаций приняло обращение к Государственной думе, которое дышало уже не реформой, а революцией: «Отечество в опасности! Призрак голода грозит армии и народу… Ни компромиссов, ни уступок!..»{558}
Когда же стало известно, что Штюрмер потребовал привлечения Милюкова к уголовной ответственности за клевету — таковой он считал намеки на его изменническую деятельность{559}, — это еще увеличило популярность кадетского лидера в самых широких оппозиционных кругах.
Так Милюков в зените политической карьеры вопреки своему желанию не просто сомкнулся с подпольными революционными организациями, а сам в определенном смысле стал революционным агитатором. Можно не сомневаться, что это памятное выступление, ярко продемонстрировавшее кризис власти в России, наряду с многочисленными экономическими, социальными, политическими, династическими факторами, сыграло роль в том, что менее чем через четыре месяца произошло почти безболезненное свержение монархии. Несмотря на то, что Милюков как профессиональный ученый отлично понимал непредсказуемость хода истории, на который действует множество факторов, а отклонить его в ту или иную сторону может даже мелкий эпизод, он прилагал все силы, чтобы политическое развитие страны пошло именно в том направлении, на которое рассчитывал, и позже горько сожалел, что этого не произошло.
В письме Милюкова монархисту Иосифу Васильевичу Ревенко, написанном непосредственно после октябрьских событий 1917 года, говорилось: «В ответ на поставленный Вами вопрос, как я смотрю теперь на совершённый нами переворот, чего я жду от будущего и как оцениваю роль и влияние существующих партий и организаций, пишу Вам это письмо, признаюсь, с тяжелым сердцем. Того, что случилось, мы не хотели. Вы знаете, что цель наша ограничивалась достижением республики или же монархии с императором, имеющим лишь номинальную власть; преобладающего в стране влияния интеллигенции и равные права евреев. Полной разрухи мы не хотели, хотя и знали, что на войне переворот во всяком случае отразится неблагоприятно. Мы полагали, что… временную разруху в армии и стране мы остановим быстро и если не своими руками, то руками союзников добьемся победы над Германией, заплатив за свержение царя некоторой отсрочкой этой победы. Надо признаться, что некоторые даже из нашей партии указывали нам на возможность того, что и произошло потом. Да мы и сами не без некоторой тревоги следили за ходом организации рабочих масс и пропаганды в армии. Что же делать: ошиблись в 1905 году в одну сторону — теперь ошиблись опять, но в другую. Тогда недооценили сил крайне правых, теперь не предусмотрели ловкости и бессовестности социалистов»{560}.
Но это будут размышления по поводу уже свершившегося. Пока же Милюков и его партия рассчитывали на относительно мирное достижение своих целей.
Непосредственно после речи 1 ноября Милюков выступил с несколькими заявлениями, уделив особое внимание национальному, в частности еврейскому, вопросу. Связано это было с тем, что после начала наступления австро-венгерских и германских войск в Галиции в конце весны 1915 года русское командование вывезло оттуда всех евреев, причем в товарных вагонах, под конвоем. В русской армии были популярны рассказы о поголовном участии еврейского населения в шпионаже в пользу Германии, ходили даже слухи, что религиозные евреи прячут в бородах рации для передачи немцам секретной информации. Были случаи расстрела евреев без суда или по приговорам военно-полевых судов. Военное командование стало брать евреев в заложники и на территории России. На конференции кадетов в июне 1915 года М. М. Винавер огласил секретный приказ начальника укрепленного района Новогеоргиевск, ссылавшийся на инструкцию высшего воинского начальства: «В целях обеспечения войск от вредной деятельности еврейского населения Главнокомандующий приказал при занятии населенных пунктов брать от еврейского населения заложников, предупреждая жителей, [что] не только в период занятия нами данного населенного пункта, но и после очищения его заложники будут казнены, что в случае надобности и приводить в исполнение»{561}. По инициативе Милюкова в Думе был поставлен вопрос о незаконных действиях военных властей в отношении еврейского населения, проживающего в районе боевых действий. Выступления Милюкова по этому вопросу были высоко оценены не только еврейской общественностью{562}, но и фактически всей либеральной прессой страны. При этом в ряде случаев прессе приходилось преодолевать цензурные рогатки.
