Некрасов ставил под сомнение курс Милюкова на сохранение и укрепление думского блока, требуя уделять основное внимание общественным организациям, поскольку «они ближе к демократическим элементам», а подчинение их блоку «навлекло бы на них подозрение в стране»{546}. Курсу же лидера кадетов на достижение полной победы над врагом оппонировал его университетский ученик, а затем коллега-историк А. А. Кизеветтер, первым в исследовательской работе оценивший поражение России в Крымской войне как важнейшую предпосылку обновления страны, выразившегося в отмене крепостного права и либеральных реформах 1860-х годов{547}. Параллель, проводимая между двумя войнами, была очевидной. Милюков ни в тогдашних публикациях, ни в воспоминаниях ни словом не упоминал об этой книге, явно осуждая позицию автора.
Политической осторожностью Некрасов не отличался. Он вел переговоры с А. И. Гучковым о государственном перевороте с целью отстранения от власти Николая II. В результате резко ухудшились его личные отношения с Милюковым. По всей видимости, именно с подачи последнего Тыркова-Вильямс, Оболенский и другие кадеты не без основания упрекали Некрасова в неразборчивости в средствах{548}.
Серьезные разногласия проявились на VI съезде партии кадетов, который удалось созвать 18–21 февраля 1916 года (предыдущий состоялся девятью годами ранее). На съезде активно выступали Некрасов и другие крайне левые (в кадетской парадигме) деятели, упрекавшие Милюкова и других партийных лидеров, что те не стремятся к союзу с радикальными силами — социал-демократами и эсерами.
Доклад Милюкова по тактическим вопросам был перед съездом опубликован отдельной брошюрой, а на съезде он выступил лишь с его резюме{549}: энергично защищал курс на сплочение Прогрессивного блока как центристской силы, противостоящей черносотенцам и пользующейся симпатиями огромного числа жителей страны. Выступление он закончил словами: «Выбор средств для достижения намеченных целей должен сообразоваться с обстоятельствами военного времени», — с которыми вроде бы согласились все делегаты. В самом конце съезда Милюков произнес еще одну, весьма оптимистичную речь — отметил «отрадные симптомы» возрождения партийной жизни, которые обещают кадетам «широкий политический расцвет»{550}.
О полном сохранении Милюковым авторитета в партии свидетельствовало его избрание в состав ЦК 108 голосами из 113{551}. Тем не менее он был вынужден считаться с появлением в партии и думской фракции более левых настроений, чем его собственные. В конце 1916 года, когда думцы собрались на очередную сессию, он, не дав волю эмоциям, поддержал предложение об избрании Некрасова товарищем председателя Думы.
Милюков отлично понимал, что его кажущаяся пассивность крайне вредна и тому делу, которому он посвятил жизнь, и репутации его фракции, и лично ему как политическому деятелю. Он решил бросить перчатку самодержавию, несмотря на то, что ранее всячески удерживал свою партию от уступок революционному экстремизму. Теперь тактику приходилось менять, ибо иначе он мог оказаться на обочине политической игры.
Решив выступить в Думе с ответственным заявлением, Милюков заручился поддержкой однопартийцев. 22–24 октября 1916 года состоялась партконференция кадетов, на которой он от имени ЦК выступил с докладом{552} — по существу, конспектом будущей думской речи. Наиболее острые моменты доклада и резолюции в газете «Речь» были вымараны цензурой, но цензурные головотяпы не заметили соответствующих крамольных мест в тексте, опубликованном 25 октября «Утром России». Там было, в частности, сказано: «Неизбежный исход настоящей войны подвергается серьезной опасности вследствие ухудшения внутреннего настроения страны, глубокого расстройства народно-хозяйственных отношений и неумелого ведения политики… Ответственность за все эти явления падает на правительственную систему, основанную на отчуждении власти от населения, на управлении посредством мер внутреннего принуждения и на систематическом игнорировании указаний народных представителей»{553}.
В день открытия думской сессии, 1 ноября, он произнес речь, которую назвали речью «патриотической тревоги», — насыщенную обвинениями в адрес двора и правительства. Милюков оперировал главным образом слухами и предположениями, часть которых соответствовала действительности, а другая подтверждена не была. Это было политическое агитационное выступление, а не глубокий анализ системы фактов.
Милюков уже полностью отказался от роли историка-источниковеда, не оставляющего информацию без критической проверки, и стал политиком, позволял себе играть фактами, подчас сомнительными. Имея это в виду, нельзя согласиться с данной Ф. Гайдой оценкой его речи как «клеветнической (но так и не опровергнутой)»{554}. Кто, когда, где читал или слышал уличные, митинговые речи с всесторонним или хотя бы разносторонним анализом социально-политических данных? Это, увы, удел научных статей, монографий и академических аудиторий. Милюков же выступал в Таврическом дворце, но предназначено было его выступление для улицы. Его можно рассматривать как прямое объявление войны двору и правительству. Через много лет Павел Николаевич вспоминал: «Я сознавал тот риск, которому подвергался, но считал необходимым с ним не считаться, ибо, действительно, наступал «решительный час»{555}.
«С тяжелым чувством я вхожу сегодня на эту трибуну», — начал Милюков. Чуть ослабив напор, он напомнил, что благодаря усилиям Думы и общественности в течение первого периода войны были преодолены некоторые хозяйственные трудности и опасные ситуации на фронтах, страна в течение двух лет выдерживала военные испытания. Но теперь положение изменилось к худшему, продолжал оратор, указывая на главную причину — ситуацию на вершине власти: «Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе… ибо по отношению к этой власти и попытки исправления, и попытки улучшения, которые мы тут предпринимали, не оказались удачными… Что сделало наше правительство?.. С тех пор, как выявилось в Четвертой Государственной думе то большинство, которого ей раньше недоставало, большинство, готовое дать доверие кабинету, достойному этого доверия, с этих самых пор все почти члены кабинета, которые сколько-нибудь могли рассчитывать на доверие, все они один за другим систематически должны были покинуть кабинет. И если мы говорили, что у нашей власти нет ни знаний, ни талантов, необходимых для настоящей минуты, то, господа, теперь эта власть опустилась ниже того уровня, на каком она стояла в нормальное время нашей русской жизни… и пропасть между нами и ею расширилась и стала непроходимою».
Сделав оговорку по поводу «возможно болезненной» подозрительности, слухов о намерении правительства тайком заключить сепаратный мир, оратор перешел на личности, заявляя, что важнейшими государственными делами в стране управляет «кучка темных лиц», включив в их число не только Распутина, но и Штюрмера, возглавлявшего правительство и имевшего несколько министерских портфелей, в том числе руководившего Министерством иностранных дел. Милюков изобличал некоторых церковных деятелей, в частности митрополита Питирима, обильно цитировал германскую прессу, одобрительно отозвавшуюся на назначение Штюрмера премьером, приводил данные, что русские дипломатические секреты чуть ли не моментально становятся известными в стане врага. Он потребовал провести независимое судебное следствие по всем этим вопросам и высказал убеждение, что в результате будет выявлена прямая измена.
