Однако свои чувства Милюков прятал в самые дальние закоулки души, продолжая как ни в чем не бывало вести политическую деятельность. Скорее всего, это было наилучшее лекарство для заживления душевной раны.
Между тем в исполнительной власти резко усилились консервативные силы. Дошло до того, что Иван Григорьевич Щегловитов, в июне 1915 года уволенный с поста министра юстиции, но сохранивший полное доверие императора, назвал Манифест 17 октября 1905 года «потерянной грамотой» и предложил возвратиться к законосовещательной Думе. В целом, однако, правительство действовало более обходительно. В ноябре 1915 года должны были завершиться думские каникулы, однако под предлогом, что еще не завершено рассмотрение бюджета в комиссиях Думы, ее созыв был отложен императором на неопределенный срок.
Прогрессивный блок решил действовать обходным маневром. Используя свое влияние в комиссиях, руководимые Милюковым депутаты-кадеты добились к конце декабря завершения работы над бюджетом, о чем председатель Думы Родзянко доложил царю, попросив (фактически потребовав) немедленного созыва представительного органа. Несмотря на сопротивление премьера Горемыкина, под нажимом и думцев, и части министров император решил созвать Думу, но всего на пять дней и только для утверждения бюджета.
Милюков с тревогой и негодованием наблюдал, как в условиях войны, на фоне ухудшавшейся экономической ситуации, роста недовольства низов на самой вершине власти происходили позорные политические игры, возрастало влияние авантюриста Распутина, вплоть до назначения с его подачи министрами «фигур из оперетки». В фундаментальном труде по истории революции 1917 года Павел Николаевич писал: «Конфликт власти с народным представительством и с обществом превращался отныне в открытый разрыв. Испытав безрезультатно все мирные пути, общественная мысль получила толчок в ином направлении. Вначале тайно, а потом всё более открыто начала обсуждаться мысль о необходимости и неизбежности революционного исхода»{530}. Однако нам представляется, что таким было не непосредственное, а последующее впечатление, навеянное исходом борьбы и вынужденной эмиграцией, тогда как в 1915 году Милюков еще не представлял себе и тем более не желал революционного решения проблем. Это было против всего его политического опыта, против всей его натуры. Выход из тяжелого кризиса, в который всё глубже погружалась страна, он всё еще видел в компромиссе.
Впрочем, сам он подчас принимал участие в политических играх во имя восстановления влияния Думы, а тем самым и его фракции и Прогрессивного блока в целом. Об одной из таких интриг Милюков рассказал в воспоминаниях. В середине января 1916 года к председателю Думы Родзянко приехал настоятель Александро-Невской лавры митрополит Питирим, известный близостью к Распутину, и «по секрету» сообщил, что в придворных кругах решено «стать в дружественное отношение» к Думе, а для этого устранить Горемыкина, заменив его Штюрмером.
О 68-летнем Борисе Владимировиче Штюрмере было известно, что он, как и Питирим, вхож в круг Распутина, то есть с его назначением хитрый «старец» Григорий мог еще расширить свое влияние. Штюрмер был к тому времени одним из высших придворных сановников — обер-камергером, к государственной деятельности не имел ни призвания, ни способностей, и его назначение, которое действительно состоялось 20 января 1916 года, явно было добыто Распутиным у Александры Федоровны, а той — у императора.
Поскольку было понятно, что созывать Думу всё равно придется и исполнительной власти нужно будет иметь с ней дело, двор и правительство решили проконсультироваться с думскими представителями, естественно, избрав для этого прежде всего Милюкова, фактически возглавлявшего Прогрессивный блок.
Для прощупывания позиции Милюкова его пригласил министр внутренних дел Алексей Николаевич Хвостов. Встреча состоялась на следующий день после назначения премьером Штюрмера в доме товарища председателя Думы октябриста Сергея Тимофеевича Варун-Секрета, входившего в Прогрессивный блок. Считая встречу важной, Милюков составил подробную запись — по всей видимости, в тот же день, судя по точности формулировок и свежести восприятия{531}.
Хвостов вначале попытался оказать давление на Милюкова, заявив, что вопрос о созыве Думы не будет решен, пока не выяснится, что с ее стороны не следует ожидать атак на Распутина. Высокомерно-пренебрежительно по отношению к императорскому фавориту Милюков, как и ожидалось, заявил, что у Думы имеются значительно более серьезные вопросы. Давая понять, что Дума не будет сосредоточиваться на личности главы правительства, Милюков перешел в атаку, заявив, что Дума начнет работу с того, чем занималась до каникул, — с вопроса о программе блока и создании «правительства общественного доверия».
Воспользовавшись упоминанием о блоке, Хвостов спросил, нельзя ли наладить более близкое сотрудничество между блоком и Штюрмером, и предложил устроить у премьера прием в честь руководства Думы. Пойдут ли кадеты на этот прием? Ведь пошла же Дума на раут, устроенный Горемыкиным. Милюков жестко ответил, что существует разница между январем 1915 года и январем 1916-го, что думское большинство поставило вопрос о «правительстве доверия», на прием к Штюрмеру представители его фракции не отправятся, а Дума будет ожидать решения капитальных вопросов, поставленных большинством.
Милюков воспринял отставку Горемыкина и образование нового правительства как победу Прогрессивного блока и слабость оппонентов, а потому вел себя наступательно, если не агрессивно. Не исключая возможности встречи со Штюрмером, он заявил Хвостову, что будет вести переговоры с премьером только от имени блока: «Если Штюрмер не имеет готового ответа на вопрос о блоке, то пусть не устраивает совещание с депутатами».
Пытаясь хотя бы в какой-то степени противостоять кадетскому напору, двор и правительство решили представить открытие краткосрочной сессии Думы как торжество единения монарха с народным представительством. 9 февраля, в день открытия Думы, Николай II прибыл в Таврический дворец. Это был единственный визит царя в Думу за всё время ее существования. На заседании он не присутствовал, но после молебна в его честь произнес небольшую речь перед окружившими его депутатами. Милюков стоял в стороне, речи не слышал и прочитать ее не смог, поскольку она не была опубликована. Лишь со слов коллег он узнал, что речь была бесцветной, но благожелательной к Думе.
Вслед за этим председатель Думы Родзянко сопроводил царя в Круглый зал дворца, где были собраны руководители фракций и другие члены так называемого сеньорен-конвента (совета старейшин) Думы. По всей видимости, думские лидеры считали, что их единственная встреча с императором будет способствовать повышению престижа народного представительства в глазах по крайней мере части общества. Монарх же пошел на эту встречу по совету приближенных, учитывая, что оппозиция имела фактическое большинство в Думе, правда, плохо спаянное, внутренне противоречивое, но всё же грозившее царизму опасными последствиями.
Милюков вспоминал встречу с царем: Родзянко «называл по имени каждого, и царь молча пожимал каждому руку. Мне это представление осталось памятно по маленькому эпизоду. Отойдя несколько шагов от нашей группы, Николай вдруг остановился, обернулся, и я почувствовал на себе его пристальный взгляд. Несколько мгновений я его выдерживал, затем неожиданно для себя… улыбнулся и опустил глаза. Помню, в эту минуту я почувствовал к нему жалость как к обреченному. Всё произошло так быстро, что никто этого никогда не заметил. Царь обернулся и вышел»{532}.
Вряд ли этот крохотный эпизод запомнился Павлу Николаевичу только потому, что удалось подержать императора за руку. Преклонения перед монархом он не испытывал. Скорее всего, у него именно в это время стала оформляться мысль, что самодержавный режим в России подходит к концу, хотя, разумеется, он не подозревал, в какие формы выльется дальнейшее развитие событий, и надеялся, что оно не станет катастрофическим. В то же время он не имел не только конкретного плана действий, но даже намека на характер мер, которые оппозиционным силам следовало принимать. Собственно, именно так происходит в любой революции, что бы ни утверждали ее участники, оглядываясь назад.
