В связи с этим он постепенно смягчал свои оценки большевистской системы, становился по отношению к ней значительно более лояльным, чем, например, Л. Д. Троцкий, который в изгнании яростно клеймил «перерождение» партии большевиков, «предательство» Сталина, возвышение «нового господствующего слоя», призывал к свержению сталинского режима и возвращению к «подлинному ленинизму», к «истинной» пролетарской диктатуре, которой на самом деле никогда не существовало.

Свои выводы Павел Николаевич основывал не только на сведениях западных информационных агентств и печати, к которой относился критически, но и на беседах с теми, кто посетил Советскую Россию, и на письмах, в том числе с оказией переданных с родины и из соседних с ней стран. Эту корреспонденцию он считал особенно важной. Так, 17 октября 1920 года его бывший секретарь В. К. Коростовец сообщил из Варшавы в связи с советско-польской войной: «События здесь так головокружительно быстро сменяются… Мир, который казался немыслимым, вдруг стал фактом», — и дал собственное, крайне субъективное понимание причин подписания мира между Польшей и РСФСР. Осенью 1928 года Милюков получил письмо от анонимного автора с рассказом об экономических трудностях и политических репрессиях: «Чем длиннее очереди у хлебных магазинов, чем скуднее и скуднее ресурсы, тем энергичнее репрессии, тем строже и свирепее шпионаж и сыск»^{885}.

Павлу Николаевичу приходила масса писем от эмигрантов. Так, в 1921 году он в качестве редактора «правдивой газеты» получил письмо от группы офицеров из Белграда. «Многострадальное рядовое офицерство» с горечью сообщало, что в русских эмигрантских военных организациях царят «разлад и произвол», не подозревая, очевидно, что к этому времени Милюков стал выступать за роспуск российских военных организаций за рубежом. Подчас ему слали письма просто как «знаменитому эмигранту», не зная, чем именно он теперь занимается. В одном письме его называли председателем союза русских журналистов за границей, то есть наделяли статусом, который он не имел.

Уже упоминавшийся Коростовец, перебравшийся из Варшавы в Берлин, в 1930 году попытался намекнуть о предстоящих изменениях в высшем германском руководстве: «Решено, что нынешний МИД уходит и на его место назначат, вероятно… того, кто пил с нами чай». Кто имелся в виду, неизвестно, но информация оказалась неточной, ибо, хотя рейхсканцлер Генрих Брюнинг взял Министерство иностранных дел под личный контроль, министр Юлиус Куртиус сохранил пост.

Бывали случаи, когда к Милюкову обращались за помощью авантюристы, подобные «детям лейтенанта Шмидта», остроумно высмеянным Ильей Ильфом и Евгением Петровым в «Золотом теленке». Например, автор одного послания, начинавшегося с обращения «Господин Ф. Н. Милюков» (вероятно, он даже не знал имя адресата) и подписанного «Ал. Романов», выдавал себя за сына Николая II, который якобы чудом спасся во время расстрела царской семьи, скрывался у крестьян, а затем перешел иранскую границу в районе города Тавриза. При этом он не сообщал, как смог прожить с тяжелейшим генетическим заболеванием — гемофилией^{886}. Такого рода «мольбы о вспомоществовании», естественно, оставались без ответа.

Милюков всё более отдалялся от тех эмигрантских кругов, которые только и ждали часа, когда их «призовут под ружье», и которых высмеивал Дон Аминадо:

В многочисленных устных и печатных выступлениях Павел Николаевич проводил мысль, что внешняя борьба против большевизма может незаметно превратиться в борьбу против России. При этом он использовал не только логические доводы, но и хорошо запоминающиеся эмоциональные сравнения. Так, он сравнил Россию со стеклянным домом: для уничтожения большевиков извне потребуется вначале разбить эту стеклянную оболочку, то есть разрушить Россию. Поэтому, делал он вывод, избавиться от большевизма можно только изнутри и на основе сохранения «завоеваний революции». В противовес осуждавшим революцию Милюков вновь и вновь внушал эмигрантской публике необходимость признавать ее «как факт и как право народа»^{887}.

По мере поступления информации о практическом осуществлении нэпа Милюков всё больше надеялся, что он будет дополнен постепенным ослаблением большевистской диктатуры, а в конечном счете восстановлением многопартийности.

Сложилась парадоксальная ситуация: большевистские власти явно отошли от классического положения марксизма об определяющей роли экономического базиса и вторичной роли политических и прочих надстроек; Милюков же, ранее в своих исторических трудах (особенно четко в «Очерках по истории русской культуры») предостерегавший от примитивного выведения политики и культуры из экономики, теперь возлагал неоправданные надежды на прямое воздействие экономической ситуации на характер политического режима.

В то же время Милюков был решительно против «сменовеховства»[16], которое проповедовали некоторые эмигранты, призывавшие к возвращению на родину, примирению с советской властью и верному служению России при существующем режиме. Сам он надеялся возвратиться в Россию, но не как беспартийный слуга большевиков, а в качестве самостоятельного и влиятельного политического деятеля, ведущего борьбу за тот путь развития, который считал наиболее целесообразным, — путь парламентской демократии, республиканского устройства единой России с автономией национальных регионов, передачи в собственность крестьянам земли, полученной ими в результате разрушения помещичьего хозяйства.

В ряде передовиц своей газеты Милюков подвергал критике общие положения «сменовеховства» и отдельные его проявления. Особую досаду вызывал у него переход к сотрудничеству с большевиками талантливых творцов, среди которых выделялся Алексей Николаевич Толстой. «Случаю Толстого» Милюков посвятил большую статью, опубликованную в двух номерах «Последних новостей»^{888}. По его словам, Толстой был одним из «неискушенных последователей» старой тактики, сразу же, без промежуточных этапов, перешедших к левому примиренчеству.

Решительно отрицая иностранное вмешательство в дела России, Павел Николаевич в то же время резко критиковал лейбористское правительство Великобритании, пошедшее на установление дипломатических отношений с СССР, а затем и последовавшее его примеру французское правительство. При этом он признавал, что в определенных конкретных действиях «Советское правительство представляет Россию, — например, в некоторых случаях внешней политики»^{889}.

В новых обстоятельствах с начала 1930-х годов, продолжая решительно критиковать внутренний курс царского правительства, Милюков в то же время начал положительно отзываться об определенных сторонах его внешней политики. Позитивную оценку теперь стали получать и некоторые важные элементы советской внешней политики, связанные с обеспечением государственной неприкосновенности СССР после японской аннексии в 1931 году северо-восточной части Китая — Маньчжурии. Он отлично понимал неизбежность новых военных конфликтов, которые в той или иной степени отразятся на положении СССР, и считал, что русские патриоты за границей должны рассматривать развитие событий прежде всего именно с этой точки зрения. В начале марта 1932 года он выступил в зале «Адиар» в Париже с докладом «Дальневосточный конфликт и Россия».

Русские эмигранты не исключали, что вслед за захватом Маньчжурии последует японское нападение на СССР. Правые монархистские организации ликовали по этому поводу и даже готовились к записи добровольцев для участия отдельными формированиями в военных действиях на стороне Японии. Милюков же занял противоположную позицию — отнюдь не идеализируя советский режим, он в то же время полагал, что СССР окажется в состоянии отразить японскую агрессию, и заявил: «Я считаю, что есть случаи, когда советская власть действительно представляет интересы России. Пусть белогвардейцы хорошо подумают над тем, что они замышляют… Я считаю, что нам нужно желать, чтобы советская власть оказалась достаточно сильной на Дальнем Востоке. Мы не в состоянии при нынешних условиях сами бороться за нашу землю. Становиться же на другую сторону баррикад было бы для нас преступно. Россия была, есть и будет!..»^{890}