Первые два года студенческой жизни Павел, тяготея к истории, всё же основное внимание уделял изучению основ словесности, полагая, что именно она дает ключ к анализу общественного развития.
Это было время всеобщего увлечения «позитивными», естественными науками, «точными» методами познания природы, убеждения, что именно обычных количественных подсчетов достаточно для установления природных закономерностей, к которым многие ничтоже сумняшеся причисляли и законы развития общества. Соответственно большинство абитуриентов стремились поступать на естественный факультет. Свое пребывание на историко-филологическом факультете Павел и его товарищи в какой-то мере оправдывали тем, что методы точного количественного анализа появляются и в гуманитарных областях, которые им предстоит двигать дальше. В первую очередь к таким передовым областям относили только формировавшееся сравнительное языкознание, объявленное его сторонниками второй точной наукой после математики.
Преподавал сравнительную лингвистику и связанные с ней дисциплины Филипп Федорович Фортунатов, еще совсем молодой, 29-летний, но уже знаменитый, основатель московской «формальной» лингвистической школы. Позже он станет членом Петербургской академии наук.
Фортунатов внес огромный вклад в индоевропейские филологические исследования и общую теорию грамматики. Обе эти области он фактически поставил на подлинно научную основу, начав внедрение количественных методов сравнительного анализа. В группе Милюкова он читал, казалось бы, не очень значительный курс литовской фонетики. Но в то время литовский язык считался древнейшим из сохранившихся языков, и Фортунатов своим авторским курсом (Милюков исправно записал все его лекции, но, к сожалению, не позаботился об издании этого конспекта) учил студентов проводить сравнительный языковедческий анализ, скрупулезно вести исследования.
Не менее важное значение имел морально-педагогический аспект — студенты учились у молодого приват-доцента, которого с полным основанием считали гениальным ученым, самозабвенному служению науке, отстаиванию своих взглядов невзирая ни на какие авторитеты, умению отказываться от соблазнительных жизненных благ, если этого требует высокая, воистину подвижническая миссия, личной скромности и задушевности в общении{69}.
Видимо, под влиянием Фортунатова Милюков на первом курсе увлекся древними сказаниями, стал изучать санскрит и даже пытался переводить с него, сохраняя форму оригинала и в какой-то степени его дух. Перевод отрывков из древнего индийского сказания о Нале и его жене Дамаянти сохранился в архивном фонде{70}. Павла не смутило, что уже была поэма «Наль и Дамаянти», написанная В. А. Жуковским. Юный переводчик попытался выработать свою систему записи материала — делил страницу на три колонки: в первую вписывались санскритские иероглифические тексты определенного эпизода (песни), во вторую — их буквальное значение на русском языке, а в третью — оформленный в смысловом и художественном отношениях русский текст. Впрочем, это увлечение оказалось недолгим. От перевода с санскрита Милюков отказался и более к нему не возвращался.
Глубокое впечатление произвели на начинающего студента и другие филологические курсы.
А вот исторические дисциплины поначалу разочаровали. Думается, что Милюков не был вполне точен в мемуарах, когда говорит: «История меня заинтересовала в университете не сразу»{71}. Он скорее всего имел в виду не историю как процесс или науку, а способ ее подачи первокурсникам. Он ожидал с первых университетских дней услышать о новейших, блестящих научных открытиях. Вместо этого пришлось слушать скучные лекции по древней истории профессора Владимира Ивановича Герье. Рассказывая о нем, Милюков в очередной раз проявил способность давать чисто субъективные оценки. Ему не нравились лекции, а потому он критически воспринимал и внешность преподавателя, которая «не располагала в его пользу», и «пожилой» возраст (на деле в год поступления Милюкова Герье было всего 40 лет).
Собственно говоря, речь скорее шла не столько о качестве лекций Герье, а о впечатлении, произведенном им на Милюкова. «Первая же встреча с ним в аудитории сразу оставила резко отрицательное впечатление. Он точно задался целью прежде всего унизить нас, доказав нам самим, что мы дураки и невежды»{72}. А как, собственно, должен был смотреть профессор на зеленых первокурсников? У профессоров, как и у «обычных людей», бывали разные характеры, своеобразные черты. И нечего было сравнивать, тем более через 60 с лишним лет, общительного Фортунатова с сухим Герье и убеждать себя в невежестве ученого, который оставил ценные исторические сочинения по проблемам Античности и новой истории Франции. Другой известный историк Н. И. Кареев оценивал Герье совершенно иначе: «Можно не соглашаться с его философскими, общественными, политическими взглядами, но нельзя отрицать, что научные вопросы он ставил широко, идейно, с философским уклоном, чем он и привлекал к себе желающих заниматься историей»{73}.
Из этих слов становится ясна причина, по которой Милюков через много лет столь уничижительно отзывался о Герье: явно вмешивалась политика. Герье не был чужд ее, бывал и председателем Московской городской думы, и членом Государственного совета, и деятелем партии октябристов, и активным сторонником аграрной политики П. А. Столыпина. Так что для Милюкова политическая деятельность Герье явно затмила его научную и преподавательскую работу.
Правда, в семинаре Герье Милюков написал работу о концепции французского историка XIX века Алексиса де Токвиля, изложенной в монографии «Демократия в Америке», где обратил особое внимание на отстаивание автором демократического политического устройства, основанного на равноправных социальных отношениях{74}.
Чтобы немного подзаработать, Павел брал у профессоров тексты их лекций, печатал их на пишущей машинке, а затем продавал студентам. При этом он подмечал, что иногда тексты лекций почти полностью повторяли учебники, написанные другими авторами, что также отнюдь не способствовало авторитету университетских преподавателей.
Не заслужил его похвалы и только что упомянутый Николай Иванович Кареев, 28-летний начинающий ученый, который в 1878/79 учебном году прочитал второкурсникам курс истории XIX века в качестве «стороннего», то есть внештатного преподавателя. Как и другие студенты, Милюков счел, что со стороны Кареева было «непростительной дерзостью» вторгаться в современность. Кроме того, у Милюкова была особая причина для неприязненного отношения к Карееву: оказалось, что они стали ухаживать за одной девушкой. Что собой представляла эта особа, неизвестно, но она отвергла обоих, породив у Павла неприязненное чувство не столько к ней, сколько к сопернику, оставшееся надолго. В его бумагах сохранились тезисы резко отрицательной рецензии на докторскую диссертацию Кареева «Основные вопросы философии истории» (1884){75}. Скорее всего придя к выводу, что он относится к ученому предвзято, Милюков рецензию не опубликовал.
Однако негативные впечатления от преподавания исторических дисциплин скоро сменились новыми оценками, связанными с появлением на студенческом горизонте новых ученых, из молодого поколения, которые не просто вносили свежую струю в овладение знаниями, но и приучали к аналитической работе, стремясь вывести историческую науку на принципиально новую тематику, перейти от фактологического воспроизведения царствований и режимов с их внутренней и внешней политикой и особенно войнами к исследованию общественных структур, взаимоотношения экономических, политических и идеологических факторов, к анализу новых источников, которые в огромном количестве хранились мертвым грузом в архивах.
