В белозерской тиши Никон успел обдумать и понять, что весь суд был предрешен заранее и его гонители лишь запутывали ход дела, «потому у них и все неправедно писано, потому что вин моих прямых не обрелось достойных извержению». Осужденный патриарх не признавал заранее предрешенного суда: «Все уже у них было до суда изготовлено. У тебя великого царя государя, и подьячие лутче то разсудят. Егда судят пишут обоих речи — исца и ответчика, и прочитают обоим, так ли истец и ответчик говорил, и потом всяк свои речи рукою закрепливает, и потом разсуждают речи их, и выписывают из законов ваших царских. А тут все не по закону заповеди было». Никон не верил этому суду еще и потому, что на нем пытались судить то, что было между ним и царем Алексеем Михайловичем: «Мы с тобою, великим государем царем, говорили, а они наших речей ничово не знают… А судьи все дремали да спали, а писал неведомо какой человек, что ты, великий царю прикажешь. А что написал — тово нихто не слыхал».
Поздно было переделывать уже сделанное. Никон мог горделиво говорить, «а что клобук снял со жемчюхи и иной дали, ничтоже мне о жемчюге том попечение». Но писал он эти слова, находясь за сотни верст от Москвы, жалуясь на действия пристава Степана Наумова («пристав зело-зело прелют»). Из этого же послания узнаем и о желании царя Алексея Михайловича получить благословение от Никона при его отъезде от Москвы. Но и в ту минуту Никон остался верен себе и не примирился с царем: «А что ты, великий царю, присылал ко мне в час, в он же во изгнание мя повезли, окольничева своего Иродиона Стрешнева с милостынею и просити прощение и благословение от меня тебе, великому царю государю, и царице государыни, и чадом вашим, и царевнам государыням, и я ему сказал ждать суда Божия». И еще несколько раз Никон отказывался от посылки благословения царю, пока 7 сентября 1667 года все тот же пристав Степан Наумов не передал ему царские слова «просити о умирении». Только тогда он наконец-то послал царю то благословение и прощение, о котором его просили с самого времени отъезда из Москвы. Неужели Никон сдался? Нет! Тот, кого сделали на соборе простым монахом, собственноручно подписался при этой посылке благословения: «Смиренный Никон, милостию Божиею патриарх, тако свидетельствую страхом Божиим и подписал своею рукою (выделено мной. — В. К.)»{535}.
Год спустя после начала соборных заседаний дошла очередь и до нового обвинения расстриженного протопопа Аввакума перед вселенскими патриархами. Все время, пока шел суд над Никоном, Аввакум содержался поблизости от Москвы, его враги надеялись, что он смирится, а сам протопоп стремился тем временем добиться встречи с царем. Он обратился с челобитной к царевне Ирине Михайловне, говоря ей: «Ты у нас по царе над царством со игуменом Христом игумения». Аввакум просил царскую сестру, знавшую его еще со времен Стефана Вонифатьева и посылавшую в первую ссылку священнические «ризы», устроить ему суд со своими противниками. Аввакум думал, что победит в открытом диспуте перед вселенскими патриархами и всем собором, не понимая, что весь собор был настроен против него: «Царевна-государыня, Ирина Михайловна, умоли государя-царя, чтобы мне дал с никонияны суд праведной, да известна будет вера наша християньская, и их никониянская»{536}.
30 апреля 1667 года Аввакума привезли из Боровского монастыря в Москву, где опять «держали скована». А дальше продолжилась целая череда увещеваний и уговоров. Сначала дважды, 3 и 11 мая, это пытались сделать чудовский архимандрит (будущий патриарх) Иоаким и архимандрит Спасо-Ярославского монастыря Сергий («Волк», дает ему прозвище Аввакум). Такая настойчивость будет понятна, если вспомнить, что именно 13 мая 1667 года (ровно год спустя после расстрижения протопопа Аввакума) вселенские патриархи на соборе произнесли анафему всем, кто не соглашался с их постановлениями о признании исправленных Служебных и Требников, пении трегубой аллилуйи и троеперстном знамении.
17 июня состоялся суд перед вселенскими патриархами над старцем Григорием Нероновым (раскаявшимся на соборе) и протопопом Аввакумом. Позднее в записке «о напаствовании и терпении новых страдалцов» — протопопа Аввакума и других осужденных к урезанию языка и заточению в Пустозерск — упоминалось об этом событии: «Июня в 17 день имали на собор сребролюбныя патриархи в Крестовую, соблажняти и от веры отвращати, и уговаривая не одолели». С другой стороны, и готовившие осуждение нераскаявшегося протопопа судьи (они называли Аввакума «блядословным», но не приходится сомневаться, что в ответ слышали от протопопа еще более сильные слова) делали всё, чтобы обвинить его в отступлении от церкви и отклонить прозвучавшие обвинения в «неправославности» собора. Попытки царя Алексея Михайловича повлиять на Аввакума через своих доверенных лиц, в частности присланного 4 июля думного дьяка Дементия Башмакова, просившего осужденного собором протопопа молиться за царя, успеха не имели.
По материалам соборных заседаний, одна из последних попыток увещевания Аввакума и других сторонников старой веры была предпринята 5 августа 1667 года, когда «для допросу церковных раскольников» протопопа Аввакума, попа Лазаря и чернеца Епифанца (они названы «бывшими» протопопом, попом и монахом) были направлены архимандриты Владимирского Рождественского монастыря Филарет, Хутынского Иосиф и снова Спасо-Ярославского Сергий. Среди вопросов о признании истинности церкви и ее таинств, на которые они должны были получить ответы, был еще один, напрямую касавшийся царя Алексея Михайловича: «Православлен ли он и благочестив ли», так же как «православны ли и благочестивы ли» вселенские патриархи и их собор? Создается впечатление, что Аввакума и других «раскольников» хотели вынудить произнести обвинения в адрес царя, тогда бы тот не стал больше защищать протопопа.
Аввакум подал письменную записку («письмо своей руки»), и вот его ответ: «Церковь православна, а догматы церковные от Никона еретика, бывшего патриарха, искажены новоизданными книгами». Он признавал только книги, изданные при прежних пяти московских патриархах, бывших до Никона. Но, главное, сказано им про царя Алексея Михайловича: «Государь… православен, но токмо простою своею душею принял от Никона, мнимаго пастыря, внутренняго волка, книги, чая их православны, не разсмотря плевел еретических в книгах, внешних ради браней, понял тому веры»{537}. Такой ответ судьям не пригодился, и они не использовали его в окончательной редакции обвинений.
Помешать решению о ссылке Аввакума в Пустозерск царь тоже не смог, не согласившись лишь с урезанием языка известного проповедника, в отличие от его будущих пустозерских соузников попа Лазаря и инока Епифания, подвергшихся наказанию 27 августа в Москве «на Болоте». Последнее, что сделал царь Алексей Михайлович для своего несостоявшегося духовника, — попросил через доверенного слугу дьяка Дементия Башмакова молиться за царя, что Аввакум и исполнил. В последние дни лета 1667 года Аввакума, Лазаря и Епифания увезли из Москвы.
Деяния собора 1666/67 года с участием вселенских патриархов обозначили трагическую грань между старым и новым состоянием церкви. Стремление устранить Никона из политической жизни, точнее, избавиться от его влияния на царя Алексея Михайловича, привело совсем не к тем результатам, на которые рассчитывали. Даже самые последовательные обвинители Никона на соборе, вроде рязанского архиепископа Илариона, были удивлены, когда услышали слова общего приговора о том, что «царство» выше «священства», и не стали подписываться под этим утверждением. Помог Паисий Лигарид, предложивший записать так: «священство» выше в делах церкви, а «царство» — в светских.
Случившийся переворот в церковных воззрениях привел к торжеству чина, иерархии, писаной нормы над глубокой верой и следованием собственным убеждениям. Внешне это выразилось в разделении православных людей, в отказе старообрядцев от государства и «официальной» церкви, предавшей анафеме сторонников сохранения прежних порядков церковной жизни. Раскол совершился, подтвердив допустимость насилия для утверждения веры. Живая вера была заменена мертвой, глубина духа — торжеством начетничества и приспособлением церкви к интересам светской власти. Отказ прочувствовать боль людей, лишенных прежней веры, насилием загонявшихся в «утвержденный» обряд, проходивших через показные отречения, тюрьмы и казни, не прошел бесследно. История церковного собора 1666/67 года изменила и царя Алексея Михайловича; ему тоже пришлось отречься от людей, с которыми он ранее делился своими душевными переживаниями. С кем было теперь ему «душевно» беседовать, кого просить о молитвах за себя и свою семью? Новый царский духовник — протопоп Благовещенского собора Андрей Саввинов, назначенный 30 января 1667 года, для таких бесед явно не годился, а следующий патриарх, Иоасаф II, возведенный в сан 31 января 1667 года{538}, не имел уже такого влияния на царя и общего представления о миссии Русской церкви во вселенском Православии.
