Путивльский воевода стольник князь Григорий Данилович Долгорукий только 4 июля узнал от посланных им в Конотоп людей, что «от Конотопа на дороге к Путивлю верстах в 15» слышна «стрельбы большая из пушек и из мелкого ружья» и что ратные люди с боями «идут подле крепостей обозом к Путивлю». (В записках шотландского офицера на русской службе Патрика Гордона тоже есть упоминание о «вагенбурге» — особом полевом укреплении из повозок, под прикрытием которого русские войска отступали от Конотопа «в хорошем порядке».) Поспешивший было на помощь, Долгорукий был остановлен с приказом укреплять Путивль и переправы на реке Сейм. Само же войско Трубецкого встало лагерем «у реки Семи на Белых берегах, от Путивля в 10 верстах», о чем путивльский воевода немедленно донес в Москву, и его отписку прочли царю Алексею Михайловичу. Сразу же были сделаны распоряжения о назначении в Калугу боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, отправленного в помощь князю Трубецкому для похода «на крымского хана и на изменника Ивашка Выговского». Царь, несмотря ни на что, продолжал доверять боярину князю Трубецкому и 11 июля послал к войску «с жалованьем» и «о здоровье спрашивать» одного из своих стольников, что, как обычно, было знаком особой царской милости{437}.
С 16 июля войско Трубецкого все-таки отошло в Путивль. Тогда в Москву с челобитной о жалованье отправились «посланцы» наказного гетмана запорожских «кошевых» казаков Ивана Нечая — войсковой есаул Семен Черкес с товарищами. Впервые в Москве могли узнать подробности случившегося под Конотопом от самих участников боев. 26 июля посланцев расспросили по горячим следам: «как у государевых ратных людей с черкасы и с татары бой был на переправах, на Сосновке и на Поповке, и они на том бою были ль, и какими причинами государевым людем учинился упадок». Казаки — участники этих боев подробно отвечали о «причинах» поражения: «…от обозу отошли 7 верст и, переправу перешед, на татар и на немец ударили смело без опасу, потому что тут объявились люди не само болшие, а болших не начаялись, и хотели тех людей снести; и на них де пришли созади хан со всеми татары и черкасы, откуды их не чаяли и с которой стороны их и не опасались, потому что на той стороне, откуда они зашли, переправа большая — болото великое… тем де и подманило». Со временем было собрано достаточно сведений, чтобы понять, что же произошло: «на конотопском на большом бою и на отводе», по подсчетам самих московских воевод, погибло или ранено 4761 человек (из них примерно 250 дворян «московских чинов» и около 1600 дворян и детей боярских){438}. Захваченный в плен воевода московской рати князь Семен Романович Пожарский не покорился крымскому хану и за дерзкие речи был обезглавлен. Сочувственный рассказ о его храбром поведении вошел в так называемый «Новгородский хронограф», где приведены многие точные детали боев под Конотопом. Другой воевода, окольничий князь Семен Петрович Львов, попал в плен тяжело раненным и вскоре умер.
Конечно, по всем местам, откуда уезжали на службу погибшие или пропавшие без вести под Конотопом служилые люди, стояли стон и плач. Потом сложилось даже церковное почитание «нового страстотерпца» князя Семена Романовича Пожарского и возникла легенда о его храбрых речах перед крымским царем. Не мог не скорбеть о потерях своего войска и царь Алексей Михайлович. Но главный страх был связан с начавшимся походом татарского хана в русские уезды. Уже 4 августа 1659 года «по крымским вестям» было указано «на Москве делать город земляной и по городу острог», а для участия в земляных работах были мобилизованы «всяких чинов люди». Действительно, татарские отряды смерчем прошлись по южным уездам. Принятые предосторожности были все-таки чрезмерны. Как сообщают дворцовые разряды, 6 августа по тем же «крымским вестям» осадные воеводы были посланы по крупным монастырям: в Троице-Сергиев, Новоспасский, Новодевичий в Москве, Саввино-Сторожевский в Звенигороде, Николо-Угрешский и Пафнутьевский Боровский. Подобная организация обороны была необычным делом и в общей тревожной обстановке после Конотопского сражения хорошо запомнилась.
Немало красочных деталей об этом времени сообщал «Новгородский хронограф», по свидетельству которого люди принялись искать убежище, «и того бысть смятение три дни и три нощи». За эти три дня в начале августа многие оставили свои хоромы в Земляном и Белом городе и «везоша животы» (имущество) «в Кремль и в Китай». Нашлись и те, кто захотел воспользоваться общим испугом: «В то же время собравшееся воровские люди, холопи боярские, а иное от християн, во многих местех в селех приидоша, шубы своя оборотиша навыворот шубы шерстию, и сполох учинивше». От страха народ разбегался еще дальше «по лесом, и по пустыням, и иные по градом, где кому ближе». Другие стремились «за сто верст и за полтораста поприщ» убежать с семьями в Москву. В этой неразберихе учинились «смятение и страх», «о сем много пакости бысть и душегубства, многие со гладу умираху»{439}. Тревога успокоилась так же быстро, как и началась, хотя татары действительно близко подходили к Москве, появляясь в окрестностях Тулы, что заставило обновить старую Засечную черту.
Еще одним подтверждением «татарской» (а не «конотопской») тревоги стал обмен посланиями между князем Алексеем Никитичем Трубецким в Путивле и Выговским, стоявшим лагерем около Гадяча. В письме царскому воеводе 1 августа 1659 года, отвечая на присланное ему предложение возобновить переговоры, Выговский еще не отказывался от возможного обмена посланниками и даже использовал прежний гетманский титул, подписываясь «его царского величества, Иван Выговский, гетман с войском Запорожским». При первой же после Конотопского сражения встрече с посланцами князя Трубецкого гетман отстаивал свою версию событий, считая, что московские войска пришли под Конотоп для расправы с ним: «А что вы пишете, что вы под Конотоп не войною приходили есте, но для разговора и усмирения домового междоусобия, и то какая ваша правда? Кто видал, чтоб с такими великим ратми и с таким великим народом на разговор имел приходить?» По его мнению, эти «великие рати» были собраны «на искоренение наше», он по-прежнему повторял свою основную версию борьбы с «своевольниками». Продолжить разговор «о добром деле» через «посланцов» в Путивле Выговский отказался, предложив сделать это там, где бы он сам мог контролировать ход переговоров, — в Батурине, приписав на письме: «От его царского величества какой к нам будет указ, так вскоре нам знать давайте просим. Иван Выговской, гетман». Конечно, гетман должен был бояться, что с него взыщется за конотопское дело, но никто больше не собирался идти у него на поводу. Князь Алексей Никитич Трубецкой в ответном послании 7 августа указывал, что посланцы от других, лояльных царю, частей Войска призваны в Путивль и по царскому указу их должны доставить в Москву, где уже сам царь должен был их милостиво принять и успокоить «християнское междоусобие и невинное кровирозлитие». Боярин возвращал все упреки, обвиняя в случившемся тех, кто нарушил свою клятву царю «в вечном подданстве»: «учинились от него великого государя нашего безо всяких причин, и призвали к себе бусурманов». Дальше перечислялись все тяжелые последствия от действий Выговского и его союзников: «…и теми бусурманы в Малороссии учинили святым Божиим церквам разорение, осквернение и великое поругание, и християнское многое кроворозлитие, и в плен расхищение». Причем коснулось это не только Малой России, но еще и «украинных городов» на территории Московского государства, куда пришли те же бусурманы и «злочинцы черкасы» во главе с полковниками, воевавшими на стороне Выговского. У этого обмена посланиями были еще дополнительные цели: разузнать о судьбе пленных. Гетману Выговскому предлагали прислать «роспись» пленных, взятых «на бою под Конотопом».
