На юго-западе действовал полк боярина князя Алексея Никитича Трубецкого. У этого полка было несколько задач, ему поручалось сломить сопротивление шляхты, собравшейся на защиту Старого Быхова (крепость сдалась царским войскам только в 1659 году). Позднее юго-западная армия получила приказ двигаться дальше в направлении Слуцк — Брест. От Бреста царские войска собирались наступать на земли Короны и ее столицу — Варшаву. Но в итоге наступление так и не состоялось.
Более серьезные совместные действия планировались на этот раз с гетманом Богданом Хмельницким. Воеводами отправленного «в Запороги» полка стали боярин и дворецкий Василий Васильевич Бутурлин, принимавший в подданство города Малой Руси, и его товарищ стольник князь Григорий Григорьевич Ромодановский. Воеводой «прибылого» полка назначили окольничего Андрея Васильевича Бутурлина (свой думный чин он получил только накануне). Они должны были собираться со своими полками в Севске и сменить прежних воевод боярина Василия Борисовича Шереметева и окольничего Федора Васильевича Бутурлина. Главным воеводой рати, отправленной воевать города Короны, которому и должны были подчиняться все войска, стал боярин Василий Васильевич Бутурлин. В царской грамоте о назначении воевод в полк Василия Васильевича Бутурлина 23 марта 1655 года говорилось: московские войска должны были воевать в «литовских городах», «ссылаясь» с гетманом Богданом Хмельницким{344}.
Особое значение было придано защите от крымских набегов. Во главе отправленной «промышлять» Крым рати царь поставил боярина князя Федора Никитича Одоевского, пожалованного высоким чином на Пасху 15 апреля 1655 года. В его полки вошли недавно присягнувшие царю калмыки, донские и запорожские казаки. Известие о присяге «калмыцких тайш и калмыков со всею ордою» под его «высокую руку» царь получил на подходе к Смоленску 27 марта. Позже он писал боярину Василию Васильевичу Бутурлину об этой присяге: «…запись дали прямую, шертованную, чем они промеж себя верятца, а не так как преж сево собаки разсекали да кровь лизывали, и то все обманывали, а ныне прямую запись дали и в записи написали, куды наш государев указ будет итить, туды им и итить». Правда, в дальнейшем в организацию похода вмешались новые обстоятельства: чума, терзавшая центр Московского государства, с весны — лета 1655 года затронула Астрахань, рядом с которой кочевали калмыки. В итоге новый боярин князь Федор Никитич Одоевский остался в Саратове, и поход не состоялся. Донские казаки осуществили лишь несколько самостоятельных нападений «морем» на крымские места, но это было совсем не то, на что надеялся царь Алексей Михайлович. Кроме того, казаки, добиравшиеся, как они писали в челобитных, «с Дона Ивановича» аж до царской ставки в Смоленске, били челом о своем разорении и оказать помощь в дальнем походе без жалованья не были готовы{345}.
Москва восстанавливалась после пережитого «морового поветрия». Возобновление войны помогло патриарху Никону вернуть себе высокое положение в столице — без его слова управлявшие Москвой бояре мало что могли сделать. Патриарх получал письма царя Алексея Михайловича из похода и, по замечанию шведского «комиссара» де Родеса, был единственным, кого царь столь подробно посвящал в свои планы. «Здесь по-прежнему пребывают в полной неизвестности о том, что происходит с обеими армиями, — доносил де Родес из Москвы, — все до единого, кроме патриарха, который имеет возможность получать малейшее известие о том, что, собственно, происходит. Патриарх, низкий [человек], умеет чрезвычайно изощренно подавать то, что способствует чести [русских], а прочим управляет так, что ни у кого нет причин для беспокойства»{346}.
Патриарх участвовал и в военных делах, связанных с обеспечением армии. Сохранился перечень грамот, которые он отправлял царю во время похода 1655 года; здесь упоминаются распоряжения по набору солдат, посылке людей для сбора запасов, доставке в войска лошадей и оружия («бердышей и топорков»). В одной из грамот патриарх писал о собранных в монастырях и отосланных в Смоленск хлебных запасах — сухарях, крупах и толокне. И здесь же — о делах церковных: о невозможности проклинать изменившего царю в Могилеве шляхтича Константина Поклонского, «о кресте на победу и на погибель королю Полскому и всем врагом», «о надеянии взятия городов: Менска и Видны и всей Полши», «о помощи животворящего креста»{347}. Патриарх приказал доделать гигантский «Царь-колокол», который, как писал резидент де Родес, должен был стать, по ожиданию людей, «чудом света», и поправить, сделав лучше прежнего, позолоченный герб — двуглавый орел со скипетром и державой над Фроловскими воротами Кремля{348}. Мрачная символика поверженного герба должна была уйти в прошлое… Продолжая свою полемику с обвинителями, патриарх Никон написал упомянутое «Поучение о моровой язве». В тексте «Поучения…», отпечатанного позже на Московском печатном дворе, патриарх уже с позиции силы обрушивался на тех, кто во время мора поверил «лживым сновидцам», и приводил всевозможные богословские и земные аргументы в защиту своего отсутствия в Москве во время чумы в 1654 году{349}.
Главной заботой царя в Смоленске стали сбор армии и ее обеспечение. А с этим возникли неожиданные проблемы. Алексей Михайлович постоянно писал в Москву боярину князю Григорию Семеновичу Куракину, чтобы высылали на службу всех приезжавших в Москву людей. Но во время весенней распутицы и половодья на реках добраться на службу было очень непросто: до 12 апреля «в Смоленске служилые люди объявились немногие». О раздражении царя промедлением с приездом служилых людей дает представление его письмо 19 апреля. Царь не сдерживал себя в обвинениях, ругая одного из провинившихся воевод: «страдник, худяк, ни к чему не надобен, ни пишешь ни одной строки. Отведаешь, как приехать, и увидишь наши очи, мы тебя, страдника, не велим и в город пустить». А на следующий день он уже распекал преданного сокольника Паршутку (Парфения) Тоболина, тоже не исполнившего какое-то его поручение: «И ты, враг, злодей окоянной, к нам не писывал ничево, говорил ли ему или не говорил и што он тебе сказал». Правда, совсем уж непристойные ругательства «блядин сын» и «сукин сын» царь всё же потом вычеркнул. Ведь происходило это на Светлой неделе после празднования Пасхи 15 апреля. Однако настроение царя Алексея Михайловича совсем не соответствовало этому праздничному времени. Получив известие о моровой язве, проявившейся на юге, царь снова стал переживать за оставленную в Москве семью. 24 апреля в письме в Москву он просил сестер: «Оберегайтеся от заморнова ото всякой вещи; не презрите прошения нашего… А у нас только и племяни, что вы, светы мои»{350}.
Но как ни бывал зол на своих подданных царь Алексей Михайлович, он всё же оставлял им возможность искупить свою вину. При этом Алексей Михайлович был отходчив в гневе, чем и пользовалось его окружение. «Незлобивость» царя даже в ругани лучше всего объяснил Василий Осипович Ключевский: «Алексей был мастер браниться тою изысканною бранью, какой умеет браниться только негодующее и незлопамятное русское добродушие… Дурные поступки других тяжело действовали на него всего более потому, что возлагали на него противную ему обязанность наказывать за них»{351}.
В те же апрельские дни царь взялся примирить князя Федора Никитича Одоевского, только что пожалованного в бояре, и боярина Василия Васильевича Бутурлина. Тогда же он объяснил боярину Бутурлину одно из своих важных правил, которому следовал в отношении придворных: «Ведаешь ты наш обычай: хто к нам не всем сердцем станет работать, и мы к нему и сами с милостью не вскоре приразимся». Мир между воеводами нужен был еще и потому, что Бутурлин должен был договориться с гетманом Войска Запорожского об отправке казаков в помощь Одоевскому. Завершалось, впрочем, письмо совсем неожиданно — просьбой к отправленному в Киев боярину «промыслить» у Богдана Хмельницкого певчих — «спеваков» для партесного пения, басов и «дишкантов» (видимо, красивые малороссийские голоса уже тогда стали известными при московском дворе), а также «сипошников» (музыкантов, игравших на флейтах и дудках, входивших в штат полков нового строя. — В. К.){352}.
