Гетман Хмельницкий и казаки Войска Запорожского, отвоевавшие в 1648 году значительную часть территории Польского королевства и установившие на ней собственную власть, конечно, повлияли на политику Московского царства в отношении Речи Посполитой. Но это не значит, что внутренняя борьба поляков и казаков на территории Польского королевства сразу же сделала эти отношения враждебными. Варшава оставалась союзницей Москвы против крымских татар. Крымцы вмешались в дело на стороне гетмана Богдана Хмельницкого, и подтолкнуть их к этому могла угроза совместного вторжения в Крым польской и московской армий, усиленных донскими казаками. В Москве приходилось размышлять, ссориться ли с Речью Посполитой из-за казаков? Союз Богдана Хмельницкого с крымскими татарами был обоюдоострым оружием, он мог освободить на время южное порубежье Московского государства от угрозы крупных татарских вторжений, но мог привести и к большой войне, если бы «черкасы» примкнули к походу крымцев на «польские, северские и украинные города». А еще надо было думать об утверждении царя Алексея Михайловича как защитника веры и православных народов. Бороться только за интересы «черкас» царь Алексей Михайлович никогда бы не стал, но идея выдвижения кандидатуры московского царя на польский трон в условиях бескоролевья казалась заманчивой.
Царь Алексей Михайлович долго не отвечал на предложение Богдана Хмельницкого выступить в поход на Смоленск, а сначала вообще, как и требовалось по условиям союзнических отношений с Речью Посполитой, призвал казаков сохранять мир. В феврале 1649 года к гетману был прислан московский гонец Василий Михайлов, передавший просьбу царя Алексея Михайловича, чтобы казаки Войска Запорожского «в покое жили с ляхами и княжеством Литовским». Конечно, это совсем не то, на что надеялись казаки и гетман. Обласканный царским вниманием и подарками, Хмельницкий и далее подтверждал стремление к подданству царю Алексею Михайловичу, призывая к совместному наступлению на Польшу: «чтоб иноверцы западные под нозе твоего царского величества и всего православия покорились»{124}. Но в Москве по-прежнему вели себя осторожно, хваля «доброхотенье» гетмана и желание «под его царского величества высокою рукою быти», но уклоняясь от обсуждения каких-либо совместных действий и ссылаясь на «вечное докончанье» с Польской Короной и Великим княжеством Литовским.
Сам гетман Богдан Хмельницкий в это время вел переговоры уже с новым польским королем Яном Казимиром (младшим братом Владислава IV). Переговоры, как извещали царя Алексея Михайловича, нужны были гетману для передышки и сбора сил на фоне приготовления «ляхов» к войне с казаками. Тем не менее в своей ставке в Переяславле гетман, одетый в «красную парчевую соболью шубу», принял присланную ему от короля Яна Казимира «осыпанную бирюзой» булаву и красную хоругвь с белым орлом и надписью: «Joannes Casimirus Rex». Это было знаком прощения прежних обид. Но королевские представители тоже не спешили договариваться с Хмелем (как не без презрения называли гетмана, часто пировавшего со своим окружением). Помимо всего прочего, на переговорах в Переяславле столкнулись вольница и закон, идеалы «самодержавия» и «республики». Гетман на словах готов был поддержать Яна Казимира, чтобы тот был «самодержцем, как и иные короли». При этом его встречные предложения фактически отменяли республиканское устройство Речи Посполитой. Ведший переговоры с казаками Адам Кисель передавал королю Яну Казимиру слова казачьего предводителя, объяснявшего, какой бы он хотел видеть власть польских королей: «Не так, как святой памяти их милость предки вашей королевской милости именно в неволи были», то есть без ее ограничений шляхтой и сеймами. Ну и, конечно, никуда уже нельзя было деться от противоречий между православными, католиками и униатами, поэтому гетман требовал сохранить «в целости» греческую веру, полностью убрать со значительной части Польского королевства всех униатов и даже вовсе отменить унию. Реалистичность таких требований, граничивших с революцией в Речи Посполитой, конечно, была ничтожно мала. В ответ ему указывали на то, чтобы он оставил «чернь», чтобы по-прежнему «хлопы пахали, а казаки воевали», обвиняя в наведении Хмельницким «неверных» на христиан, имея в виду его союз с татарами{125}.
Продолжая переговоры с гетманом Хмельницким и Запорожским войском, царь Алексей Михайлович 13 марта 1649 года отправил к казакам московского дворянина Григория Яковлевича Унковского. В Москве еще не имели полных и достоверных сведений об изменениях на польском престоле, поэтому из Посольского приказа был дан наказ, учитывавший как возможное продолжение бескоролевья в землях Речи Посполитой, так и «олекцию» (выборы) нового короля. В московском дипломатическом языке того времени трудно подобрать точное определение миссии Унковского. Он был гонец, одновременно исполнявший некоторые посольские функции, когда «пространною речью» озвучивал то, что ему было велено сказать в Посольском приказе. Григорий Унковский составил памятную «записку», или «вестовое письмо», — отчет о своей поездке к гетману, который он по наказу должен был подать в Посольский приказ{126}. В наказе ему специально оговаривалось, что все дело должно было быть представлено как стремление договариваться о мире, а подробности контактов с гетманом и казаками оставались в тайне от властей Речи Посполитой.
Была дана и инструкция, как нужно «агитировать» за избрание царя Алексея Михайловича на польский трон. При этом вспоминали исторические прецеденты, связанные с идеей объединения двух государств под властью царей Ивана Васильевича или Федора Ивановича в XVI веке: «…да то дело и не новое, и наперед сего бывало ж, что паны рада присылывали к предкам великого государя нашего». По плану московских дипломатов, гетман Богдан Хмельницкий сам должен был обратиться к «панам-радам» — Сенату, высшим сановникам Речи Посполитой, — с тем, чтобы предложить избрание на польский трон царя Алексея Михайловича. В случае, если король уже избран, гетман должен был просить, чтобы принятие его под «царскую руку» прошло «без нарушенья вечного докончанья», то есть без всякой войны с Польшей и Литвой. Интересен и заслуживает того, чтоб привести его целиком, «портрет» царя Алексея Михайловича, представленный возможным избирателям в Речи Посполитой. В нем ярко отразились представления о царской власти, сложившиеся в Московском государстве, и подчеркнуты преимущества царя — продолжателя дела своих «предков»:
«Великий государь наш, царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии самодержец его царское величество ныне в совершенном возрасте, 20-ти лет, а дородством и разумом и красотою лица и милосердым нравом и всеми благими годностьми всемогущий Бог украсил ево, великого государя нашего его царское величество хвалам достойного паче всех людей. И ко всем людем к подданным своим и к иноземцом его царское величество милостив и щедр своею государское милостию всех призирает, и, по своем государскому разсмотренью, саны и чести дарует комуж-до по достоинству, и всех всем изобильствует, и никто же, видя его царское пресветлое лице, печален отходит. Так же он, великий государь, и наукам премудрым филосовским многим и храброму ученью навычен, и к воинскому ратному рыцерскому строю хотенье держит большое, по своему государскому чину и достоянию, и потому ево государскому бодроопасному разуму и храбрству и милосердому нраву достоен он, великий государь, содержати иные многие власти и государства. А ныне Бог подаровал ему, великому государю нашему его царскому величеству, сына, а нам всем государя благоверного царевича и великого князя Дмитрея Алексеевича, и нам всем его царского величества подданным радость и веселие велие»{127}.
В середине апреля 1649 года Григорий Унковский поспешил отправить в Москву предварительный отчет (его отписка была «чтена государю и бояром»). Из донесения Унковского становилось ясно, что избрание на польско-литовский престол нового короля Яна Казимира мало что изменило в позиции казаков; они по-прежнему не подчинялись никому, кроме гетмана Хмельницкого и его полковников. По возвращении в Москву Унковский привез и ответную грамоту Богдана Хмельницкого, отправленную 22 апреля 1649 года. В ней гетман называл Унковского послом, но, как говорилось, это значило выдать желаемое за действительное. Гетман повторял то, что уже было известно в Москве о главной цели казаков: «чтоб ляхи и жиды больши над православными християны не государствовали». Казаки предлагали вместе начать новую войну: царю наступать своею ратью «от Литвы», а Войску Запорожскому «от сих украин». На словах гетман охотно просил царя Алексея Михайловича, «чтоб государь пожаловал, велел ево, гетмана, и запорожских черкас принята под свою высокую руку и помочь им учинил»{128}. Но каждый при этом по-своему расставлял акценты в приведенной фразе. В Москве, очевидно, нравилось упоминание о «высокой руке», а в Чигирине прежде всего нуждались в «помощи».
