Въезд в Москву 17 сентября «из-за Тверских ворот» трехсот казаков Запорожского Войска, сопровождавших «высокую телегу», где стоял самозванец, намеренно был устроен по образцу въезда Степана Разина и его брата Фрола. Рядом с телегой также вели еще одного «пособника» самозванца (он будет оправдан); стрельцы шли с развернутыми знаменами и алебардами молчаливым строем, «а в сипоши не играли и в бурабуны не били». Царь Алексей Михайлович приказал всем боярам собраться «на земской двор, в 5-м часу дни»; указано было «их воров роспрашивать накрепко и пытать всякими жестокими пытками». Прежде всего царя Алексея Михайловича интересовало, не было ли заговора и переписки с другими людьми.
В деле о Лжесимеоне видна распорядительность окольничего Артамона Матвеева. Он привозил к царю расспросные и пыточные речи, а бояре в это время должны были ожидать царского указа. Судя по записи в разрядной книге, Алексей Михайлович принял решение о немедленной казни Лжесимеона именно по совету Матвеева. Происходившего из Польши семнадцатилетнего мещанина Ивана Андреева, по прозвищу Воробьева, назвавшегося именем царского сына, велено было «вершить» по образцу казни Степана Разина: «на Красной площади четвертовать и по кольем растыкать». Казнь, как и въезд самозванца в Москву на позорной телеге, должно было увидеть как можно больше людей. Напрямую обратились к жившим в столице иноземцам, чтобы они описали увиденное в своих письмах и отослали в другие государства. Послали грамоты в войско и к приказным людям в городах, «чтобы всем служилым людям и всяким чином было ведомо, и на их бы воровские прелести вперед не прелщались и не верили». С останками самозванца распорядились так же, как и с телом Разина: «как три дни минет», их надо было «перенесть на Болото и поставить его на кольях возле вора ж и изменника Степана Разина». «Туловище его» земские ярыжки (последние пьяницы, пробавлявшиеся подаянием) должны были схоронить, «отвезши от городу версты с три, во рву и кол воткнуть для знаку»{730}. Так потом и стояли «на Болоте» колья с головами главных поверженных врагов царя Алексея Михайловича — Разина и Лжесимеона.
Между тем день казни самозванца 17 сентября 1674 года совпал с именинами царевны Софьи, о чем Матвеев должен был помнить, но чего предпочел не заметить. Царя Алексея Михайловича в этот день даже не было на выходе в соборную церковь, он отстоял службу в дворцовой церкви Евдокии. Традиционная раздача «именинных пирогов» все-таки состоялась; в ней, кроме царя Алексея Михайловича, принял участие и брат Софьи, царевич Федор, но праздник царевны был, конечно, омрачен таким «подарком» ко дню именин. Вольно или невольно, Матвеев уводил «внимание» от поздравлений царевне. Из таких мелочей могла рождаться и настоящая вражда. Ибо ни для кого не были секретом действия Артамона Матвеева в пользу детей царицы Натальи Кирилловны.
8 октября 1674 года наконец-то Матвеев выслужил свой заветный боярский чин, достигнув высшей из возможных степеней царской службы. Произошло это в связи с торжествами по случаю крещения новорожденной царевны Феодоры. В отличие от именин старшей дочери Софьи, царь Алексей Михайлович в воскресенье 4 октября присутствовал в соборной церкви, а накануне подарил тестю боярину Кириллу Полуектовичу Нарышкину «с детьми» двор своего родственника по матери Василия Ивановича Стрешнева, символично распорядившись наследством. Торжества растянулись на несколько дней. 5 октября царь «поил воткою» своих бояр, окольничих, думных дворян и ближних людей, 6–7 октября успел побывать в Коломенском, где Матвеев когда-то спас царскую семью, а 8 октября состоялось давно ожидавшееся пожалование царского друга боярским чином. Правда, во всей Думе не нашлось боярина, который бы мог «сказать» боярство, и это было поручено думному дьяку Стрелецкого приказа Лариону Иванову. В действе также участвовал («у сказки стоял») думный дворянин Афанасий Иванович Нестеров. Но это не могло смутить Артамона Матвеева, ставшего одним из самых близких царю бояр и получившего право присутствовать в этот день на «крестинном» столе у царя Алексея Михайловича.
Именно отсюда можно отсчитывать еще один этап в истории взаимоотношений царя Алексея Михайловича и нового русского «канцлера». Трудно даже представить, чем могла завершиться траектория возвышения Матвеева, если бы земной век царя Алексея Михайловича продлился дольше. Современники видели возраставшее значение молодого двора Натальи Кирилловны. Контраст между прежним царем, ревностно и истово участвовавшим во всех церковных праздниках, и новым самодержцем, мало кого допускавшим до себя, часто проводившим время в дворцовых селах Коломенском, Измайлове, Воробьеве и Преображенском, был велик. Видимо, настолько, что заставил перейти в наступление «консерваторов» во главе с патриархом Иоакимом. Матвеева им было не достать, и они решили «проучить» царского духовника Андрея Савиновича, худо, по их мнению, заботившегося о душе царя Алексея Михайловича.
Воспользовавшись тем, что одно из представлений нового придворного театра состоялось накануне церковного праздника Казанской иконы Богоматери 21 октября 1674 года, когда царь «тешился всякими игры» и, вопреки своему обыкновению, допьяна напоил бояр, патриарх Иоаким строго наказал царского духовника Андрея Савиновича, посадив его в тюрьму. Сам духовник тоже присутствовал на том царском пире, сопровождавшемся своеобразным концертом, где «его великого государя тешили, и в арганы играли, а играл в арганы немчин, и в сурну и в трубы трубили и в суренки играли и по накрам и по литаврам били ж во все». Царь жаловал «протопопа своего» и остальных гостей, «которые были у кушанья вечернего, вотками, ренским, и романею, и всякими розными питии». После чего, как сказано в дворцовых разрядах, «пожаловал их своею государевою милостью: напоил их всех пьяных». Хотя царь Алексей Михайлович с молодости был не чужд веселья и шумных развлечений, но к пьянству, как известно, он относился нетерпимо. И вдруг такой совсем нехарактерный поворот, заставляющий вспомнить о будущих пьяных Всешутейших соборах его сына Петра! Высшие духовные власти быстро вмешались в дело, после чего царю, находившемуся в тот момент в одном из своих подмосковных походов, пришлось спасать благовещенского протопопа. Уговорить патриарха Иоакима сменить гнев на милость царю удалось лишь через два месяца к Рождеству{731}.
Царь Алексей Михайлович не только не отказался от полюбившихся спектаклей, но благодаря заботам Матвеева все глубже и глубже погружался в атмосферу новых праздников, с которыми стало ассоциироваться столь любимое потом его сыном Петром Преображенское. Новые «потехи» и театральные представления продолжались там вплоть до начала Рождественского поста. Краткое описание «комедий», представленных иноземцами и людьми Артамона Матвеева, тоже сохранилось в дворцовых разрядах: «как Алаферна царица царю голову отсекла», «как Артаксеркс велел повесить Амана, по царицыну челобитью и по Мардахеину наученью». Снова «немцы» играли «в арганы», а еще «на фиолях, и в страменты, и танцовали». Историки театра выяснили, что речь шла о пьесах на известные библейские сюжеты о Юдифи и Олоферне, а также о том же «Артаксерксове действе». Представления в Преображенском происходили в специально устроенной «храмине» в присутствии ближайшего боярского окружения. Они явно меняли правила этикета при дворе, и нетрудно было понять, кого следовало благодарить за небывалый поворот в дворцовой жизни.
25 января 1675 года царь Алексей Михайлович приказал жившему в Немецкой слободе учителю Юрию Гивнеру (впоследствии переводчику Посольского приказа) поставить «Темир-Аксакову комедию», в которой описывалась война Тамерлана, повергнувшего турецкого султана Бая-зида I, и недвусмысленно прославлялся возможный поход на Константинополь; «Что вы чаете: можем ли все турецкое царство приодолети?» — прямо обращались к царю Алексею Михайловичу актеры в самом конце пьесы. На Масленицу, между 7 и 14 февраля, спектакль был сыгран в Москве в палатах над «Аптекой». Понемногу складывались даже «сезоны» существования придворного театра — перед Великим и Рождественским постами. К осени 1675 года, как установил автор фундаментальной публикации документов о театре времен царя Алексея Михайловича историк Сергей Константинович Богоявленский, готовились целых шесть пьес, включая как уже представлявшиеся во дворе, так и новые: «Есфирь, Темир Аксакову, Иосифову, Егорьеву, Адамову и, может быть, Юдифь, или вместо шестой — балет». Театр в Преображенском был расширен пристройкой трехсаженной горницы с сенями, «чтоб в камидейное действо утеснению не было». Не был забыт в этих приготовлениях и полюбившийся «дурак» — скорее всего, тот самый шут, или чумазый Пикельгеринг, для которого сшили «особый костюм из пестрой крашенины»{732}.
