«Тихая» поэзия В поэзии сегодня как-то рыхло. Бубенчиков полно – набата нет. Трибунная поэзия притихла, а «тихая» криклива: «С нами Фет!» Без спросу превращая Фета в фетиш, бубенчики бренчат с прогнивших дуг: «Эстрада, ты за все еще ответишь. Ты горлопанством унижаешь дух». Дух, значит, шепот, робкое дыханье, и все? А где набат – народный глас? За смирными чистюлями-стихами не трусость ли скрывается подчас? Опасен крик. Подальше от напасти! Что в драку лезть! Подальше от греха. Какое скупердяйство мысли, страсти! Не Пушкины, а Плюшкины стиха. Идет игра в свободу от эпохи, но, прячась от сегодня во вчера, помещичьи лирические вздохи скрывают суть холопского нутра. Мне дорог Фет, хоть есть поэты лучше, но, как на расплодившихся котят, с тоскою натыкаюсь я на кучи мурлыкающих сереньких фетят. Все это лжевозвышенное фетство, мурлыканье с расчетом на века — от крыс и от сраженья с ними бегство в тот уголок, где блюдце молока. Не рождена эстрадною франтихой поэзия, но нет в борьбе стыда. Поэзия, будь громкой или тихой, — не будь тихоней лживой никогда! 28 ноября 1971 Слова на ветер Бросаю слова на ветер. Не жалко. Пускай пропадают. А люди, как листья, их вертят, по ним, как по картам, гадают. И мне придавая значенье, которого, может, не стою, слова возвышают священно великой своей добротою. Но если б девчонка замерзла, беззвучно шепча мои строки, вошла бы в меня, как заноза, не гордость, а боль по сестренке. И если бы кто-то печальный в письме написал мне об этом, письмо я не стал бы печатать под собственным скорбным портретом, Мне было бы важно дослезно не то, что я понят был тонко, а то, что замерзла, замерзла, замерзла, замерзла девчонка. И если бы пулями где-то стихи мои были пробиты, мне было бы важно не это, а то, что ребята убиты. Бросаю слова на ветер, ревущий о стольких несчастьях. Случайно – бросаю навеки. С расчетом на вечность – на часик. А ветер слова отнимает и тащит на суд и расправу. А ветер слова поднимает и дарит им смерть или славу. А ветер швыряет их с лета туда, где их ждут, где им верят, и страшно за каждое слово, которое бросил на ветер. Ноябрь 1971 Последняя ягода
Пора единственная, самая любимая, когда случается, что тихо-тихо так одна-единственная ягода рябинная еще качается в заснеженных ветвях. Она чуть с подчернью, она уже неяркая, темно-бордовая, с морщинистым бочком, совсем непрочная, а изморозь ноябрьская ее подернула своим седым пушком. Она не тешится. Она над зимней слякотью, такая маленькая, знает обо всем: что не удержится, что тайна поздней сладости умрет под валенками или колесом. К ней не дотянешься. Она одна, заветная, в порывах стонущих над сучьями торчит. Нет, не обманешься, но на губах заветренных, губах беспомощных все ж чуточку горчит. Ноябрь 1971 Прогулка с сыном Какой искристый легкий скрип сапожек детских по снежку, какой счастливый детский вскрик о том, что белка на суку. Какой пречистый Божий день, когда с тобой ребенок твой, и голубая его тень скользит по снегу за тобой. Ребенок взрослым не чета. Он как упрек природы нам. Жизнь без ребенка – нищета. С ребенком – ты ребенок сам. Глаза ребенка так блестят, как будто в будущем гостят. Слова ребенка так свежи, как будто в мире нету лжи. В ребенке дух бунтовщика. Он словно жизнь – вся, целиком, и дышит детская щека морозом, солнцем, молоком. Щека ребенка пахнет так, как пахнет стружками верстак, и как черемуховый сад, и как арбуза алый взгляд, и как пастуший козий сыр, — как весь прекрасный вечный мир, где так смешались яд и мед, где тот, кто не ребенок, – мертв. Ноябрь 1971 |
