Миннеаполис, —
там, где эти подонки
ударами с ног меня сбили.
«Мы наплакались, —
говорит мне хозяйка. —
Мы думали – вас убили».
Дочь – студентка.
Она флейтистка.
Ей лет двадцать.
Ее зовут
очень странно,
совсем неблизко,
переменно, – то Маша, то Рут.
В этом тихом коттедже
Рут обносит коктейлями старших,
а глаза ее те же,
как у той,
с Патриарших,
где я ночью на велосипеде
проезжал
переулками мглистыми,
и так весело пели
спицы с мокрыми листьями.
Рут подносит к губам своим флейту.
Как спасительно Баха вдохнуть,
словно медленно входишь в Лету
по колени,
по пояс,
по грудь.
А у флейты, как иллюминаторы,
светят дырочки на боку.
Кто-то смотрит из них внимательно,
кто-то маленький там начеку.
И следит он из этой обители,
строгий гномик,
сидящий молчком,
чтобы музыку не обидели
сытым чавканьем
или смешком.
И в сонате —
дыханье столетий,
легкий лепет кастальских струй.
Как он чист,
поцелуй с флейтой, —
с человечеством поцелуй.
А отец молчаливый твой,
Рут,
с напряженно собравшимся лбом
в своем письменном роется вдруг
и протягивает
фотоальбом.
Там,
у полусожженной рощицы,
он – сержантик,
юней,
новичок.
С ним —
курносая регулировщица,
пилоточка —
набочок.
Она тоже вроде подросточка,
с ним в обнимку над Эльбой стоит,
и армейская наша звездочка
у нее
во лбу
горит.
Подняла она озорно
расчехленный флажок для отмашки,
он —
бутылку с французским «Перно»,
а на фото:
«Джону от Маши».
…После наглого улюлюканья
там, где сволочь трусливо куражится,
где вся слава моя
то ли мукою,
то ли самоубийством кажется,
после скуки приема салонного,
где ласкают меня,
как ребеночка,
где накалывают на соломинку
то ли вишенку,
то ли бомбочку, —
после этого так прекрасно
оказаться,
бокал поднимая,
в доме чисто американском,
где хранится цветок
Джон да Марья.
Рут,
видения флейтой зови,
в этот вечер отцу не переча.
Может, не было вовсе любви —
только просто случайная встреча.
Ну а может, была…
Был звон
обожженных войною ромашек,
но ни слова по-русски —
Джон,
по-английски ни слова —
Маша.
Я не спрашиваю ни о чем —
как там было на самом деле…
Флейта
льется весенним ручьем,
и для музыки мир неразделен.
Дайте каждому Эльбы глоток
на земном исстрадавшемся шаре,
и бессмертником станет цветок —
Джон да Марья!
