Руслановские валенки В двухсотмиллионном зале Русланова по телевидению, и все, что глаза не сказали, подглазные тени выдали. Немолоды плечи и волосы, в глубоких морщинах — надбровье, и все же в искусстве нет возраста, когда оно — голос народа. То церкви с размаху разламывая, то их воскрешая старательно, Россия росла под Русланову — под песни с хрипинкой, с царапинкой. Теперь я вполне приоделся, но все же забыть мне нельзя, как в полуголодном детстве Русланову слушал, — нося валенки, валенки, неподшиты, стареньки. И вот она вновь на виду, столькое перетерпевшая, в четырнадцатом году солдатам Брусилова певшая. Купец, стеганувший кнутом, и голод — все было испытано. Страданья артиста потом становятся праздником зрителя. Поет, как свершает обряд, поет, как в избе у окошка, и слезы над ликом горят, как горестный бисер кокошника. И мы отстоим тебя, Дон, и мы отстоим тебя, Волга, от пошлых эстрадных мадонн всемирно безликого толка. Не выдадим песню свою, как мы отстояли навеки в Отечественную войну отечественные реки, когда мы с «Ура!» громовым и с песнями в глотках рисковых рванули вперед, на Берлин из страшных снегов подмосковных — в валенках, в валенках, в неподшитых, стареньких… 15 июля 1971 Он любил тебя, жизнь Он лежал, Марк Бернес. Шли солдаты с ткачихами Пресни, но ни смерть, ни болезнь не смогли отобрать его песни. И артист, и таксист понимали, что плакать не стыдно. «Я люблю тебя, жизнь», — тихо пела над гробом пластинка. Песни жили внутри тех, кто к гробу цветы приносили, песни, как фонари, освещали дороги России. Эти песни щемят до сих пор у Балкан и Камчатки, и на мачты шаланд песни тихо садятся, как чайки. Всем стараясь помочь, он поет и поет, чуть усталый, и про темную ночь, и про парня за Нарвской заставой. В чем Бернеса секрет? Отчего его помнит планета? В том, что, в сущности, нет у него никакого секрета. Пел Бернес не спеша, пел негромко, но добро и гордо. Голос – это душа, а не просто луженое горло. Вновь, пластинка, кружись, настоящее прошлым наполни! Он любил тебя, жизнь. Ты люби его тоже и помни. Июль 1971 Я написал эти совсем простые стихи на мелодию песни Э. Колмановского, используя строчку автора слов К. Ваншенкина, специально для вечера памяти Марка Бернеса, первого исполнителя и морального соавтора моей песни «Хотят ли русские войны?». Исполнить эту песню должен был тогда еще молодой Иосиф Кобзон. К сожалению, Ваншенкин категорически запретил это исполнение.
Бернес стал кумиром моего детства после замечательно сыгранной роли одессита в фильме «Два бойца» (1942). Две напетых им песни: «Шаланды, полные кефали» и «Темная ночь» – знали буквально все (см. «Балладу о шмоне»). Когда я получил новую квартиру, он чудом добыл где-то мне в подарок небесного цвета унитаз и торжественно внес его в наш дом. Соседи были потрясены видением кумира с унитазом и с того дня очень зауважали меня. Три скульптора Голубкина, Мухина, Лебедева — запасник вас все-таки спас. Как жалко, что больше не лепите вы, что умерли руки у вас. Пустынная летняя выставка, сказав мне: «Постой… Не спеши…» — какую-то искорку высекла из окаменевшей души. И что-то в ней торкнулось, дрогнуло, — в запаснике спрятанный стыд и чувство искусства, как Родины, которая лжи не простит. Забылись все мелкие сволочи. Лепя из осколков мой дух, мерцали, как складень трехстворчатый, три фото ушедших старух. Душа моя, в стольком повинная, бесчувственной быть перестав, вновь делалась мягкою глиною в невидимых женских перстах. В нас проблески самые скудные есть признак, что свет не погас. Все женщины, в сущности, скульпторы, которые лепят всех нас. Все женщины входят вневременно в искусство особым путем. Вдвойне они сразу беременны: искусством и просто дитем. Есть подвиг – при девичьей статности с нетронутым детским лицом видение собственной старости пророчески высечь резцом. Есть подвиг – при женственной прелести, как сивку, себя укатать и в скулах железного Феликса России судьбу угадать. Кто сдался в искусстве, кто скурвился… Мы ходим по залам, молчим. Три женщины русских – три скульптора сурово глядят на мужчин. Август 1971 |
