Этот зал – две тыщи мест —
был похож в тот день на съезд
тех, кто так вошел в твой быт,
перуанский Моабит,
тех, кто был почти убит,
сапогами в землю вбит,
и казалось, что забыт.
Этот зал – две тыщи мест —
из крутых тюремных тест —
вдруг поднялся и запел.
Я не знал таких капелл,
где любой певец успел
лет не менее пяти
за решеткой провести.
Этот зал – две тыщи мест —
раскусил бы ложный жест,
и я чувствовал костьми:
на меня глядят из тьмы
десять тысяч лет тюрьмы.
Этот зал – две тыщи мест —
революцию, как крест,
волочил без лишних слов…
Сколько светлых есть голов,
столько в мире есть голгоф!
Этот зал – две тыщи мест —
знал: палаческая месть —
это выстрел, нож, тюрьма,
сумасшедшие дома, —
полный сервис задарма.
Этот зал – две тыщи мест…
Оскорбляли их невест,
оскверняли нагло жен,
бросив на пол нагишом,
чтоб, кровавы и тяжки,
развязались языки.
Десять тысяч лет «Терпи!».
Десять тысяч лет тюрьмы —
путь холодный, путь нагой
до галактики другой.
Потерялись – нет как нет —
чьи-то десять тысяч лет,
и за эти все лета
нет виновных – пустота.
Потерялись палачи.
Мир, об этом не молчи,
потому что в палачах
опыт мести не зачах.
Этот зал – две тыщи мест —
мою совесть мучит, ест,
и навек я ваш поэт,
эти десять тысяч лет!
Пусть же, скрытые в тени,
десять тысяч лет тюрьмы
взглядом скажут обо мне:
«Он бы выстоял в тюрьме».
Лима, июнь 1971
Изящен в центре Гваякиль —
краса и гордость Эквадора,
но стиль его окраин – пыль
и кучи всяческого сора.
Печальный стиль – а-ля утиль.
А в кабаре «Али-баба»
висит картина над эстрадой.
Картина, может быть, слаба,
но привлекает силой странной:
в ней есть художника судьба.
Художник полотером был.
Он жил в квартале проституток,
и он по-своему любил
среду развратниц простодушных
и с ними кофе утром пил.
Художник – женщинам сестра.
Они показывали, плачась,
как Жанны д'Арк – вот-вот с костра,
следы палаческих чудачеств…
Попал он вроде в доктора.
Он знал, заморыш и метис,
сестру в штанах они лелеют.
Лишь вместе с ними возмутись,
они, глядишь, и пожалеют.
Безгрешен родственный стриптиз.
Но вдоль квартала своего
ночами брел он, полный грусти,
и зазывали не его
подруг защипанные груди,
забыв духовное родство.
Он взгляд от женщин отнимал,
чтоб не смущали чьи-то ляжки,
и машинально поднимал
вас, шоколадные бумажки,
твою обертку, люминал.
И смыслом наполнялись вдруг
от чьей-то дохлой туфли стелька,
осколки зеркалец, каблук,
сережка, пуговка, бретелька;
весь мусор тот, что был вокруг.
«Рехнулся, видно… Дело дрянь», —
шептали прежние товарки,
а он волок всю эту странь
к фанерной ящичной хибарке
и клеил мусор, клеил рвань.
Он вовсе не был фетишист.
Он просто думал от несчастья:
«Все это ты – людская жизнь.
Ты лишь раздроблена на части.
В иную склейся и сложись!»
Встал райский тряпочный чертог,
река из зеркалец, а невод
из грешных сетчатых чулок,
и под фальшивой брошкой в небе
Иисус Христос – метис чуток.
Был сам художник изумлен.
Стал для него счастливым, пьяным,
летящим через даль времен
велосипедом деревянным
коллажа давешний закон.
Но проститутки, прослезясь
на этом странном вернисаже,
налюбовавшись видом всласть,
вернулись вновь к самопродаже —
такая у продажи власть.
Загнав картину в кабаре
за цену трех бутылок джина,
укрывшись мрачно в конуре,
он клеить стал неудержимо.
Он – в лучшей творческой поре.
Вот в ореоле бороды
идет с отрядом бородатым
сам Че Гевара впереди, —
картонный, с крошкой-автоматом,
смастаченным из бигуди.
Художник, зрителей презрев,
восстал!
Вот в рыжей пене гривы
рычит обезумевший лев —
из парика какой-то дивы…
Так
мусор
выражает
гнев!
Гваякиль, Эквадор, июль 1971
