Неразделенная любовь И. Кваше, исполнителю роли Сирано де Бержерака в спектакле театра «Современник» Любовь неразделенная страшна, но тем, кому весь мир лишь биржа, драка, любовь неразделенная смешна, как профиль Сирано де Бержерака. Один мой деловитый соплеменник сказал жене в театре «Современник»: «Ну что ты в Сирано своем нашла? Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы так не страдал из-за какой-то бабы… Другую бы нашел — и все дела». В затравленных глазах его жены забито проглянуло что-то вдовье. Из мужа перло — аж трещали швы! — смертельное духовное здоровье. О, сколько их, таких здоровяков, страдающих отсутствием страданий. Для них есть бабы — нет Прекрасной Дамы. А разве сам я в чем-то не таков? Зевая, мы играем, как в картишки, в засаленные, стертые страстишки, боясь трагедий, истинных страстей. Наверное, мы с вами просто трусы, когда мы подгоняем наши вкусы под то, что подоступней, попростей. Не раз шептал мне внутренний подонок из грязных подсознательных потемок: «Э, братец, эта – сложный матерьял», — и я трусливо ускользал в несложность и, может быть, великую возможность любви неразделенной потерял. Мужчина, разыгравший все умно, расчетом на взаимность обесчещен. О, рыцарство печальных Сирано, ты из мужчин переместилось в женщин. В любви вы либо рыцарь, либо вы не любите. Закон есть непреклонный: в ком дара нет любви неразделенной, в том нету дара божьего любви. Дай бог познать страданий благодать и трепет безответный, но прекрасный, и сладость безнадежно ожидать, и счастье глупой верности несчастной. И тянущийся тайно к мятежу против своей души оледененной, в полулюбви запутавшись, брожу с тоскою о любви неразделенной. Август 1971 Умирающий Блок
Когда Блок умирал, те, кто оскорблял его за то, что он принял революцию, присылали лекарства и давали советы, как его лечить. И когда шелестели: «Он отходит… Он плох», — то привстал на постели умирающий Блок. Он стоял, как на плахе, напрягая кадык, в смертной белой рубахе, на коленях худых. Обострившийся профиль и мятущийся дух, будто что-то он проклял — лишь не высказал вслух. И, ощерясь клыкасто на жалеющий писк, стал швырять он лекарства прямо об стену — вдрызг! Вдрызг — все банки и склянки, дуру-тумбочку – хрясь! Сердобольные няньки, так бы об стену вас! Стыдно, с горестным взглядом поправляя кровать, тем, кто вскормлены ядом, витамины давать. Лицемерны укоры, что больной так строптив. Стыдно делать уколы, в спину нож засадив. Не лечите поэтов поздней жалостью к ним. Им не надо подсветов, чтоб подсвечивать нимб. Не учите поэтов. Вы — не поводыри. Им не надо советов — кроме тех, что внутри. Не советуй поэтам, лживых плакальщиц рать, как им жить, что поведать и за что умирать. Вы – помощники смерти, а поэту дана, как сестра милосердья, лишь Россия одна. Вам поэт — не болонка. Среди вас — он изгой. И скопца Аполлона Блок в сердцах — кочергой. Как Везувий, излился гнев на вас, пошляки, Все кудряшки из гипса — в черепки, в черепки! Усмехнулся не гордо Блок, уже не жилец: «Эту жирную морду я разбил наконец…» И в искусстве слащавость — будь то гипс или медь — никогда не прощалась, не простится и впредь. Не продайтесь продаже те, в ком юность и Бог, как мятежен был — даже умирающий — Блок. Шахматово, 8 августа 1971 |
