Несколько нежных дней Несколько нежных дней: вздрагиванье камней от прикасанья ступней, пробующих прибой, и на пушке щеки, и на реке руки — родинок островки, пахнущие тобой. Ночь была только одна: билась о дамбу волна, штора хотела с окна прыгнуть в ревущую глубь. Шторм берега разгромил и пополам разломил звездный огромный мир пахнущих штормом губ. Так вот горят на кострах — спутаны страсть и страх. Вечно – победа и крах, словно сестра и брат. Руки на мне сцепя, больно зубами скрипя, ты испугалась себя — значит, я сам виноват. Лишний – второй стакан. Вскрикивает баклан. Стонет подъемный кран, мрачно таская песок. Слева подушка пуста, лишь на пустыне холста — впившийся неспроста, тоненький твой волосок. Есть очень странный детдом: плачут, как дети, в нем, плачут и ночью и днем дни и минуты любви. Там, становясь все грустней, бродят среди теней несколько нежных дней: дети твои и мои. Гагра, октябрь 1972 «Жизнь, ты бьешь меня под вздох…» Жизнь, ты бьешь меня под вздох, а не уложить. До восьмидесяти трех собираюсь жить. Через сорок три годка — потерпи, казак! — вряд ли станет жизнь сладка, но кисла не так. Будет сорок семь тебе, мой наследник Петр, ну а батька в седине все же будет бодр. Будет он врагов бесить, будет пить до дна и на девочек косить глазом скакуна. Будет много кой-чего через столько лет. Результатец – кто кого — будет не секрет. Встретят улицы и рю общую зарю. Я в Мытищах закурю, в Чили докурю. Телевизор понесут под колокола на всемирный Страшный суд за его дела. Уничтожат люди рак, бомбу, телефон. Правда, выживет дурак, но не так силен. Зажужжат шкивы, ремни. Полный оборот — и машина времени Пушкина вернет. 1972 «Бессердечность к себе…»
Бессердечность к себе — это тоже увечность. Не пора ли тебе отдохнуть? Прояви наконец сам к себе человечность — сам с собою побудь. Успокойся. В хорошие книжки заройся. Не стремись никому ничего доказать. А того, что тебя позабудут, не бойся. Все немедля сказать — как себя наказать. Успокойся на том, чтобы мудрая тень Карадага, пережившая столькие времена, твои долгие ночи с тобой коротала и Волошина мягкую тень привела. Если рваться куда-то всю жизнь, можно стать полоумным. Ты позволь тишине провести не спеша по твоим волосам. Пусть предстанут в простом освещении лунном революции, войны, искусство, ты сам. И прекрасна усталость, похожая на умиранье, — потому что от подлинной смерти она далека, и прекрасно пустое бумагомаранье — потому что еще не застыла навеки рука. Горе тоже прекрасно, когда не последнее горе, и прекрасно, что ты не для пошлого счастья рожден, и прекрасно какое-то полусоленое море, разбавленное дождем… Есть в желаньях опасность смертельного пережеланья. Хорошо ничего не желать, хоть на время спешить отложив. И тоска хороша — это все-таки переживанье. Одиночество – чудо. Оно означает – ты жив. Коктебель, 1972 Предел Предел на белом свете есть всему: любви, терпенью, сердцу, и уму, и мнимой беспредельности простора. Тебя напрасно мучает, поэт, небеспредельность сил твоих и лет: поверь, в ней никакого нет позора. А то, что ухмыляется подлец: мол, вот он исписался наконец, — пусть это будет от тебя отдельно. Ты на пределе, а не оскудел. Есть у любого гения предел — лишь подлость человечья беспредельна. 1972 «Уже тебя, как старца, под микитки…» Уже тебя, как старца, под микитки подхватывает нежно чья-то лесть, уже давно смешны твои попытки казаться величавей, чем ты есть. И ты глядишь до отвращенья кротко, сам утверждая собственную смерть, как с дрожью диссертантка-идиотка тебе сует свой опус – просмотреть. И руки обессиленно повисли. Сломала зубы молодость, и вот — рассудочность сомнительные мысли пластмассовою челюстью жует. Какой же толк тогда в литературе и в жизни обеззубевшей такой, когда не бури ищешь ты, а тюри, хотя, конечно, в тюре есть покой?.. 1972 |