Ребенок, будь отцом отцу —

ведь твой отец ребенок тоже.

Он хочет выглядеть построже,

но трудно – видно по лицу.

Тебе читает книгу он

про Маугли и про Шер-хана,

но в нем самом – за раной рана,

он еле сдерживает стон.

Ребенок, слезы отложив,

утешь отца игрою шумной,

когда, вернувшийся из джунглей,

отец не верит в то, что жив.

Не оскорби из баловства

своим ребячьим произволом,

своим бесчувствием веселым

твое наследство – боль отца.

Заросшая дача, полынь, лопухи.

У женщины этой глаза глубоки,

а где-то, на донышках карих, – боязнь,

и ужин вдвоем – для нее, словно казнь.

Пугливо она на мужчину глядит,

как будто он черт или просто бандит.

И словно крапивой окружена:

«Я старая дева!» – смеется она.

Смеется, смеется и смотрит в окно,

но не удается. Совсем не смешно.

Мужчина порядком подвыпил и вот

с кривою ухмылкой, качаясь, встает.

Она прижимается в страхе к стене:

«Не надо… Вы больно не делайте мне!»

«Да это не больно…» Он лезет к ней ртом,

совсем не поняв, что она – не о том.

А после уходит, от злости дрожа:

«Ты, может быть, дура, а может, ханжа…»

А женщина шепчет: «И как же он пьян!..» —

от пальцев его отмывая стакан.

Кричит электричка вдали, у Мытищ,

и снова вокруг лопушиная тишь.

Заросшая дача. Трава-мурава.

На тумбочке книжка – «Париж» Моруа.

И женщина молча лежит на спине

с Монмартром в окне и с Перловкой в окне.

Как синяя птица, свежо и светло

тихонько скребется сирень о стекло.

Сирени так много. Ломать ее лень,

и в комнату руки впускают сирень.

Что ж, годы есть годы – не лезть же в петлю.

Есть счастье свободы сказать: «Не люблю».

Когда мужчине сорок лет,

ему пора держать ответ:

душа не одряхлела? —

перед своими сорока,

и каждой каплей молока,

и каждой крошкой хлеба.

Когда мужчине сорок лет,

то снисхожденья ему нет

перед собой и Богом.

Все слезы те, что причинил,

все сопли лживые чернил

ему выходят боком.

Когда мужчине сорок лет,

то наложить пора запрет

на жажду удовольствий:

ведь если плоть не побороть,

урчит, облизываясь, плоть —

съесть душу удалось ей.

И плоти, в общем-то, кранты,

когда вконец замуслен ты,

как лже-Христос, губами.

Один роман, другой роман,

а в результате лишь туман

и голых баб – как в бане.

До сорока яснее цель.

До сорока вся жизнь как хмель,

а в сорок лет – похмелье.

Отяжелела голова.

Не сочетаются слова.

Как в яме – новоселье.

До сорока, до сорока

схватить удачу за рога

на ярмарку мы скачем,

а в сорок с ярмарки пешком

с пустым мешком бредем тишком.

Обворовали – плачем.

Когда мужчине сорок лет,

он должен дать себе совет:

от ярмарок подальше.

Там не обманешь – не продашь.

Обманешь – сам уже торгаш.

Таков закон продажи.

Еще противней ржать, дрожа

конем в руках у торгаша,

сквалыги, живоглота.

Два одинаковых стыда:

когда торгуешь и когда

тобой торгует кто-то.

Когда мужчине сорок лет,

жизнь его красит в серый цвет,

но если не каурым —

будь серым в яблоках конем

и не продай базарным днем

ни яблока со шкуры.

Когда мужчине сорок лет,

то не сошелся клином свет

на ярмарочном гаме.

Все впереди – ты погоди.

Ты лишь в комель не угоди,

но не теряйся в драме!

Когда мужчине сорок лет,

или распад, или расцвет —

мужчина сам решает.

Себя от смерти не спасти,

но, кроме смерти, расцвести

ничто не помешает.

Я хотел бы

                  родиться

                                во всех странах,

быть всепаспортным,

                                  к панике бедного МИДа,

всеми рыбами быть

                               во всех океанах

и собаками всеми

                            на улицах мира.

Не хочу я склоняться

                                   ни перед какими богами,

не хочу я играть

                          в православного хиппи,

но хотел бы нырнуть

                                  глубоко-глубоко на Байкале,

ну а вынырнуть,

                          фыркая,

                                      на Миссисипи.

Я хотел бы

                 в моей ненаглядной проклятой вселенной

быть репейником сирым —

                                           не то что холеным левкоем,

Божьей тварью любой,

                                   хоть последней паршивой гиеной,

но тираном – ни в коем

                                      и кошкой тирана – ни в коем.

И хотел бы я быть

                              человеком в любой ипостаси:

хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,

                                  хоть нищим в трущобах Гонконга,

хоть скелетом живым в Бангладеше,

                                      хоть нищим юродивым в Лхасе,

хоть в Кейптауне негром,

                                        но не в ипостаси подонка.

Я хотел бы лежать

                              под ножами всех в мире хирургов,

быть горбатым, слепым,

                      испытать все болезни, все раны, уродства,

быть обрубком войны,

                                   подбирателем грязных окурков —

лишь бы внутрь не пролез

                                подловатый микроб превосходства.

Не в элите хотел бы я быть,

                                  но, конечно, не в стаде трусливых,

не в овчарках при стаде,

                                      не в пастырях, стаду угодных,

и хотел бы я счастья,

                                 но лишь не за счет несчастливых,

и хотел бы свободы,

                                но лишь не за счет несвободных.

Я хотел бы любить

                              всех на свете женщин,

и хотел бы я женщиной быть —

                                                  хоть однажды…

Мать-природа,

                       мужчина тобой приуменьшен.

Почему материнства

                                 мужчине не дашь ты?

Если б торкнулось в нем

                                        там, под сердцем,

                                                           дитя беспричинно,

то, наверно, жесток

                               так бы не был мужчина.

Всенасущным хотел бы я быть —

                        ну, хоть чашкою риса

                                  в руках у вьетнамки наплаканной,

хоть головкою лука

                                в тюремной бурде на Гаити,

хоть дешевым вином

                                  в траттории рабочей неапольской

и хоть крошечным тюбиком сыра

                                                      на лунной орбите.

Пусть бы съели меня,

                                  пусть бы выпили —

лишь бы польза была в моей гибели.

Я хотел бы всевременным быть,

                                             всю историю так огорошив,

чтоб она обалдела,

                              как я с ней нахальствую:

распилить пугачевскую клетку

                                     в Россию проникшим Гаврошем,

привезти Нефертити

                                  на пущинской тройке

                                                              в Михайловское.

Я хотел бы раз в сто

                               увеличить пространство мгновенья:

чтобы в тот же момент

                                     я на Лене пил спирт с рыбаками,

целовался в Бейруте,

                                  плясал под тамтамы в Гвинее,

бастовал на «Рено»,

                            мяч гонял с пацанами на Копакабане.

Всеязыким хотел бы я быть,

                                     словно тайные воды под почвой.

Всепрофессийным сразу.

                                        И я бы добился,

чтоб один Евтушенко был просто поэт,

                 а второй (где, пока умолчу я) – подпольщик,

третий – в Беркли студент,

                             а четвертый – чеканщик тбилисский.

Ну а пятый —

                 учитель среди эскимосских детей на Аляске,

а шестой —

                  молодой президент,

                               где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,

а седьмой —

                  еще только бы тряс погремушкой в коляске,

а десятый…

                  а сотый…

                                 а миллионный…

Быть собою мне мало —

                                       быть всеми мне дайте!

Каждой твари

                       и то, как ведется, по паре,

а меня,

          поскупясь на копирку,

                                              в неведомом самиздате

напечатали

                  только в одном-одинешеньком экземпляре.

Я все карты смешаю!

                                 Я всех проведу, всех запутаю!

Буду тысячелик

                          до последнего самого дня,

чтоб гудела земля от меня,

                                           чтоб рехнулись компьютеры

на всемирной переписи меня.

Я хотел бы на всех баррикадах твоих,

                                                            человечество,

                                                                            драться,

к Пиренеям прижаться,

                                      Сахарой насквозь пропылиться,

и принять в себя веру

                                    людского великого братства,

а лицом своим сделать —

                                         всего человечества лица.

Но когда я умру —

                              нашумевшим сибирским Вийоном, —

положите меня

                         не в английскую,

                                              не в итальянскую землю —

в нашу русскую землю,

                                     на тихом холме,

                                                              на зеленом,

где впервые

                   себя

                          я почувствовал

                                                   всеми.